– Вичи, почему ты молчишь? Почему ты так смотришь? – Алли медленно приподнялся, взял ее, подошедшую, за плечи, тщась поймать ее взгляд и теряясь в холодных пустых зрачках. Лицо его исказилось:

– Да что ж ты молчишь?! – тряхнул он ее. – Пришла сюда молчать, да? Молчать? О, неужели ты сердишься из-за той девчонки? Вичи! – Алли разрыдался и ткнулся лицом в ее колени.

Потом он ползал за ней по камере, хватался за ее рубашку, прижимался лицом к ее сафьяновым туфлям, распластывался у ее ног, целуя щербатый пол, и молил, Молил, молил:

– Не отнимай у меня жизнь, Вичи, не отнимай у меня жизнь, умоляю тебя, не убивай меня, не убивай, не убивай, только не убивай, Вичи, Вичи, если бы ты только знала, как я хочу жить, если бы ты только знала!

Беатрикс забилась в угол, обуреваемая смешанными чувствами жалости и омерзения. Все же омерзение перевешивало.

– Перестань, – рот ее кривился, – перестань! Нет! Я сказала «нет», губы ее против воли растягивались в косую ухмылку, – нет же, нет, нет, нет!!!

– Сука! – выкрикнул он неожиданно, и она отшатнулась, как от удара. Вичи, ты сука! – В лице его не было ни кровинки, глаза полыхнули сухо и яростно. – Вичи! – Он протянул правую руку, словно удерживая королеву на невидимом тяже. – Однажды с тобой будет то же самое! Слушай меня, Вичи! Однажды утром, солнечным прекрасным утром, когда все вокруг так красиво, тебе тоже скрутят руки за спиной. Тебя схватят за волосы и отрежут их кинжалом! Тебя пригнут к земле… А потом – ох, что будет потом! Я тебе этого желаю, Вичи. Я этого тебе желаю. Это мое последнее желание, и оно должно исполниться!

На скулах Беатрикс пятнами проступала краска. Потом она вдруг резко наклонилась, поцеловала его и бросилась вон.

– Вичи! – услышала она за спиной рыдание. Лязгнули дверные засовы. Алли бился о дверь, хрипя, задыхаясь, стеная без слез.

Беатрикс двумя пальцами крепко сжала переносицу. Лицо ее медленно наливалось багрянцем, губы дрожали, руки тоже.

– Чертово утро. Чертово утро. Чертово утро. Распрекрасно начался денек, ничего не могу сказать. Ничего не могу сказать. Прорва вас всех сожри! – Ниссагль потерянно молчал, вертя в руках ключ от узилища.

– Эй! Ты что, сдурел? А ну, вставай! Сегодня канцлера вешаем, а ты храпишь, как барсук!

Канц подпрыгнул на постели:

– Ох ты, Господи! – Прямо в глаза ему светило утреннее солнце. По горнице сновал Мох, подручный.

– А где Зих?

– Уже лошадь запрягает.

– Дак что же – и пожрать не успеем?

– Какое жрать! Одевайся живей, пока нас Ниссагль за шкирку не выволок отсюда. На! – В Канца полетел черно-красный фестончатый ворох.

Через минуту мастер и подмастерье скатились вниз, Канц – наматывая на локоть прихваченную на ходу веревку, которую еще предстояло закрепить на огайльской иве.

Они успели вовремя. Преступника еще не привезли. Вельт, видимо только что прискакавший с Огайли, пил из запрокинутого кувшина воду – светлые капли бежали по многочисленным затейливым экривиссам его одеяния, – он был головой городской стражи. Допив, он не глядя бросил кувшин поджидавшему денщику и подмигнул мастерам:

– Ну, почтенные, не оплошайте. У вас сегодня большой выход. Народу набежало – страшное дело! У всех баб в подолах тухлятина, мужичье булыжников наковыряло из улицы – так что моя кобыла наступила в яму и чуть не грохнулась. Песни горланят! Гогочут! Орут! Уж вы ублаготворите народ. А то такого шума со времен коронации ее величества не было.

– Эльсе перед порогом белых цветов насыпали – это значит, что девушка она, – осклабился один из слоняющихся вокруг сервайрских лучников, – и, говорят, белое платье повесили на окно. Белое. Как будто она дворянка.

– Может статься, она и будет дворянкой. А ее драгоценного недоноска Лореля сделают подтиральщиком дворцовых нужников. Чем не счастье. Подъедать говно из-под королевы куда лучше, чем выгребать его с улиц, едко вступил еще чей-то голос.

– Ты не любишь королеву, Глонни? – поинтересовался Вельт.

Конюх в бесформенном вонючем балахоне, взмахнув конским скребком, фыркнул, изображая смех, и проговорил раздельно:

– Я никогда никого не люблю с похмелья.

– Напрасно ты рассчитываешь на похмелье. Помнишь формулировку: «Да не отговорится опьянением и безумием…»

– Я не дворянин, чтоб до меня это касалось. И вообще, лошади лучше, чем люди. Не терплю людскую породу. Это ведь люди подсылают друг другу маленькие пакетики, из-за которых рубят руки и вешают. А еще они любят красивые звания, особенно бабская порода сильна по этой части. Иная готова сама себе разодрать между ног пальцем чего надо, лишь бы ее пожалели да наградили. Была в моей жизни одна нормальная баба, да и ту имел я только раз в темной клетушке и даже лица не видел. Она не хвасталась, что подтирает королеве задницу. Уж вот ей бы я все рассказал про пакетики и отрубленные руки. А так никто не знает, чего я думаю и чего видел. – Судя по блуждающему взгляду и беспорядочной речи, конюх был слегка тронутый, и Вельт, поняв, что разговор затрагивает опасную тему, поторопился его прогнать:

– Иди, иди к своим лошадям, Глонни. Господин Ниссагль развесил уши на каждом углу, смотри, оторвет тебе язык за эту околесицу.

– Да, лошади лучше людей. Я буду молчать. Я на канцлера просто хочу поглядеть. Не буду рассказывать, не потому, что боюсь, а потому, что вы мне тогда весь двор заблюете. Я просто хочу поглядеть, как ему воздается за один малюсенький пакетик, который он велел кое-кому передать.

– О чем это он? – поинтересовался Канц, обминая в руках алый суконный кагуль, который он не любил и надевал обычно в самый последний момент перед выходом.

– Пес его знает. Он же тронутый, этот Скаглон. Все бормочет что-то насчет маленького пакетика и отрубленных рук. Между прочим, раньше состоял в личной страже канцлера. По просьбе Алли его сюда и пристроили, когда он заговариваться стал. Он так-то вполне тихий, вот только про пакетик все поминает, да про отрубленные руки. Интересно, как иногда у человека портятся мозги – заскочит в них вот так что-нибудь, и все. Хотел бы я знать, что это за пакетик, да он, паршивец, не говорит.

От удара в лицо Алли пошатнулся. Стражники крепко держали его за руки. Он перестал рыдать.

– На, пей, глупец, тебе же лучше будет! – Ниссагль поднес к его рту кружку с какой-то бурдой. Ниссагль был злой, красный, чешуйчатая цепь съехала с мехового оплечья на бок.

– Пей, пей, – он почти силком влил в рот осужденного жидкость, – пей и благодари свою Зарэ, которая уломала меня влить в тебя это зелье и была права.

Действие питья, которое у шарэлитов предназначалось для одурманивания жертв на жертвоприношениях, было почти мгновенным. Равнодушие ко всему на свете овладело Алли, он тяжело мотнул головой и прикрыл глаза.

Видимо, бургомистр и его присные успели-таки взбаламутить народ – все прилегающие к набережным улицы были забиты чернью. Толпа была настроена воинственно, большую ее часть составляли старшие подмастерья в крепких кожаных безрукавках. Без устали злословили женщины. Крыши обсели мальчишки с полными рукавами и кошелками всякой дряни, которую удобно с неистовым гиканьем швырять вниз на головы стражникам и прохожим. От этого начиналась ругань и суматоха, чего, собственно, сорванцы и добивались.

При первом грохоте герс над пристанями поплыл глухой недобрый гул. Он равномерно возрастал, и вступившие на мост первые стражи подняли висящие на локтях щиты с головой пса.

Едва телега с преступником выехала из ворот, толпа подалась вперед. Перед стражниками замелькали кулаки, страшно было видеть все эти выпученные глаза и раскрытые в ярости рты. Стражники отступили назад, но потом, упершись подошвами в землю и сдвинув вперед щиты, начали пробивать телеге дорогу к эшафоту.

Телега продвигалась ужасающе медленно. Вдоль ее бортов билась, оглушая сама себя криками, торжествующая чернь. По доскам дробно стучали гнилые яблоки, камни, осколки черепиц. Старухи, расталкивая стражников, хватались за борта телеги, подпрыгивая, повисали на руках и смачно плевали в осужденного – плевки испакостили весь шевровый запон Канца, которым он прикрыл скованного канцлера с колен до подбородка. Впереди извивалась меж нависшими темными фасадами улица Возмездия. Сбоку уже тянулись мастерские, высовывались из окон мастерицы. Бледное лицо Алли издали казалось отрешенно-гордым, лишь приглядевшись, можно было различить неестественное безразличие в его глазах. Одна мастерица запела. Может, она была новенькая и краем уха прослышала о старинном обычае. Большой булыжник, взлетев по крутой дуге, ударил в окно, сшиб ее в темноту.