– Дай-ка мне хрусталику, Гирш.

Ниссагль принес ей зрительное стекло, снова улегся на подоконник, выпятив острые лопатки, – ему многое позволялось, с ним было легко.

Королева вгляделась: Алли раскинулся среди заполнивших носилки перин и валиков, парчовые одежды его переливались и сияли, усыпанные бриллиантами, на плечи лучезарным облаком спускался огромный плюмаж, пришпиленный к трехъярусной шляпе из толстых парчовых валиков и весь унизанный крошечными алмазными блестками.

– Недурно он разоделся на канцлерские бенефиции. Даже я не могу себе позволить настолько обнаглеть… – процедила она сквозь зубы. Роскошный Алли все больше ее раздражал. А его равнодушное белое лицо почти пугало. От этого страха она разозлилась еще больше. Пора было приступать к серьезному разговору.

– Гирш, ты все знаешь. Про этого петуха никаких слухов не ходит?

– Ходят, властительница. Дурные слухи, надо сказать.

– В смысле?

– Его богатство колет всем глаза. Вы правильно сказали – он обнаглел. – Оба проследили, как кортеж канцлера вспарывает сияющим клинком серую суету набережных и втягивается в узкие ножны одной из пестреющих в отдалении улиц.

– Полагаю, поехал к Зарэ.

– Вероятно. Так о чем сплетничают в городе?

– Ну, о его одежде, доме и поместьях. Не для того, мол, их отбирали у Этарет, чтобы кормить маренского петуха. Очень зло говорят, надо сказать.

– Что еще? О женщинах говорят? Или о дворе?

– Нет, о женщинах вроде молчат. Он же знается только с потаскушками, да в конкубинах у него шарэлитка. А это никого не колышет. Вот, скажем, если бы он взялся за честных женщин.

– А давно начали про него говорить?

– Нет, не слишком. Но, должно быть, глаза намозолил сильно.

– Насчет меня судачат?

– Нет, властительница. Вас почти не задевают. Говорят только, что вы его слишком балуете, но это понятно.

– Если ты что-то скрываешь, скажи. Ты ничего не скрыл?

– Клянусь, нет! – с жаром отозвался Гирш, удивляясь ее дотошности.

– Хорошо. Видишь ли, Гирш… Ты хорошо знаешь, что канцлер допущен ко всем моим тайнам, – она пожевала губами, решаясь на откровенность, – но вот беда – сей злосчастный безнадежно в меня влюблен. И при той открытой жизни, что я имею обычай вести, он меня ревнует, и я боюсь, что, обидевшись на меня окончательно, он забудет о своем долге. Жалуясь кому-нибудь на свои обиды, он может упомянуть про те мои поступки, которые необходимы для блага государства, но людям простым обыкновенно бывают непонятны и даже кажутся предосудительными. Поэтому, Гирш, мне бы хотелось, чтобы он успокоился… Чтобы эти мысли не могли даже прийти ему в голову.

Ниссагль улыбнулся, повернув к ней лицо.

«Эта скотина Алли слишком много обо мне знает. Он хочет моей любви в качестве платы за молчание. Я не намерена это терпеть. Пусть подохнет…»

«Да, моя госпожа. И клянусь вам сделать это так, что смерть его послужит вашей вящей славе!»

Это мысленное общение было до того явственным, что Гирш так и не понял, только ли это мысли, или они все же прозвучали, оформленные словами, в разогревшемся от горячих солнечных лучей воздухе. Также он сомневался, что сумеет обернуть смерть канцлера на пользу королеве, но исполнить это намерение решился твердо.

Ночью в Новом Городе жутко. Улицы тут не перегораживают – бесполезно. Из каждой халупы дюжина лазов в проулки и на задворки. Дозоры ходят редко, но с нарочитым шумом, чтобы вся подозрительная шушера с дороги загодя убиралась и не чинила никому хлопот. Сравнительно спокойно в гулящих забубенных восточных кварталах, где почитай что одни едовни и непотребные дома и изо всех щелей свет и гам. А возле кладбища для преступников теснятся еще королем Йодлем невесть для чего строенные каменные хоромины, набитые черным людом по самую крышу. Лепятся к ним скособоченные гнилые развалюшки, все держатели для факелов еще сто лет назад со стен посворачивали – ночью сюда лучше вовсе не соваться. Прислушаешься – до утра здесь ходят, шлепают по лужам, шуршат и скребутся под полом да по крыше, а кто – и не разглядишь, фонарей они не носят, иногда только дотянется через окошко до кухонной стены долговязая тень, постоит, поводит носом – и дальше. Куда, зачем – неизвестно. Задвинь с вечера все засовы, затаись, сиди, дрожи, пока мимо домишки под каменной стеной прокрадутся душегубы, крысоловы, кровососы, что детей воруют, а то и вовсе поднятые из гроба упокойники со стеклянными зенками. Лохмотья у всех одинаковые, крадутся одинаково, ох, страшно.

Тетка Флике лежала, накрывшись новым лоскутным одеялом и старой овчиной. Окошки ее похожей на нору чердачной спаленки были занавешены, чтобы луна не подглядывала – а она, круглая, как монета, светит сейчас прямо в пустое окно большого полуразрушенного дома, то самое окно, откуда лет сто назад выкинулась красотка Мада, брошенная знатным любовником. Говорят, что каждый год в день своей смерти она непременно там появляется в зеленом старинном платье и прыгает вниз. А раньше будто бы ночь напролет из ее комнаты слышался плач, пока обитатели дома сообща не разломали над ее каморкой крышу, оставив лишь голую стену с окном. Ах ты, Господи, ужасы какие! Сейчас – тетка Флике не видела, но знала там, в этом окне, горит окаянная луна, а по улице шныряют неведомые людишки.

Шлеп, шлеп, шлеп…

Цок, цок, цок…

Ширк, ширк…

Умрет она в одну такую ночь, как пить дать умрет. Ой, ой, страшно.

И тут в дверь к ней негромко стукнули. Тетка Флике схватилась за грудь в том месте, где положено быть сердцу, хотя оно у нее давно уже ушло в пятки, подкралась к окошку и, приподняв холстину, поглядела, кого послала ночь. Это был незнакомец в черном плаще, и тетка совсем обмерла от страха, тем более что дробный стук повторился.

Страшно открывать.

А не откроешь – еще жутче. Выбьет дверь, войдет и удушит.

Далеко на городских стенах стали перекликаться часовые.

Пришелец постучал снова, и Дага Флике, колыхаясь от спешки и трясучки, пошла к двери и подняла занавеску «волчка». В лицо ей из прорезей маски уперлись два глаза, злых, но явно живых.

– Чего вам? – сипло спросила Дага. – Чего вы ночью? Чего не вечером?

– Дело есть. Открой.

Вошедший был мал ростом, укутан в мех и богат – перстни украшали каждую фалангу цепких – узловатых пальцев, настоящие перстни – они масляно блестели под вовсю рассиявшейся луной.

– Что за дело?

– Веди меня в дом. Чего в сенях уперлась? – Да, этот, судя по тону, пришел за делом. Флике проводила его в нижнюю обширную комнату, чиркнула кремешком, зажгла свечи.

– Ну так что?

– Вот что. Ты, я слышал, делаешь приворотные снадобья?

– А если и так?

– Вот тебе заказ: мне нужно средство, да такое, что если выпьет мужчина – зверем бы без разбора на баб кидался.

Дага заметно обрадовалась легкости заказа – ей случалось и позаковыристее просьбы выполнять. А тут понадобился лишь «Песий сок», как его называют, который заставляет любовников предаваться страсти до изнеможения. Дага кивнула, отправилась на кухню и вынесла оттуда глиняную банку, полную «Песьего сока». Клиент принял банку из рук в руки и, подумав, спросил:

– Слушай-ка… А нет ли у тебя такой штуки для женщины, чтобы мужики кидались на нее, не отведав этого вот пойла?

– И это имеется. Это аромат, господин.

– Аромат? Это не очень удобно.

– Если человека опоить «Песьим соком», это очень заметно для знающих. А если женщину помазать ароматом, то в жизни ни за что не догадаешься, с чего это все к ней липнут. Этот аромат чудесный, но он и стоит дороже. Любая карга покажется аппетитной, если подать ее под этим соусом, господин.

– Ну, ты-то, положим, вполне съедобна и без него. – Дага захихикала, от смеха ее налитые груди заходили ходуном. – Чтобы оценить твои прелести, никакого аромата не требуется, – и посетитель с отменной кабацкой вежливостью ущипнул ее за грудь. Да, этот понимал толк в жизни. – Давай, пожалуй, и твой аромат. Дело должно быть верное.