У меня онемели от ужаса губы, и я с трудом выдавил из себя:

— Бэмби попросила тебя остановиться, и что?

— И села возле Кессы на колени, стала гладить ту по голове… а Кесса, заливаясь слезами рассказала, что ее брат в начале кампании, останавливался в крепости Никлэд. Рэд, я не могу…

— Продолжай.

— Бэмби уже была в той камере. Воин, которого ты казнил, похвастался перед Кессом красотой своей пленницы. Вечером, после пирушки, когда Воин уже свалился под стол, Кесс со своими двумя заместителями пошли к Бэмби… Кесса сказала, что брат подробно описал ей накануне аудиенции с тобой все то, что они делали с… нашей девочкой… они… В общем, она пересказала нам все это… Рэд, я — мужик, но у меня волосы шевелились на руках от того, что я услышал от этой конченой суки… Еще он сказал Кессе… Рэд… он сказал, что никогда такого не видел, он сказал, что Бэмби… что она совсем не плакала и не кричала, что она терпела молча…

— Почему ты не заставил эту гниду заткнуться?

— Брат, Бэмби…

Я понял, что моя жена не дала ему это сделать.

— И…

— Кесс на следующий день захотел повторить… Но, когда они зашли в камеру, то увидели, как жена Воина сдирает с Бэмби кожу…

— Что еще?

— Кесса быстро сопоставила факты и объяснила брату, что той девочкой в камере была нынешняя Прима, но, чтобы тот не переживал, что все знают, что она не в своем уме, и что она его не узнает… Но Кесса решила все-таки на всякий случай проверить… Тогда, во время ее встречи с Бэмби, эта тварь задала мне вопрос, а правда ли что Прима не в своем уме. Я сказал, что нет, и что Прима просто дала обет молчания… Я подписал тогда Бэмби смертный приговор…

Мне дурно — мне не хватает воздуха… Я не знаю, что мне делать…

Моя Бэмби в ступоре уже три дня…

Ее жизни ничего не угрожает, но можно ли называть это ее существование жизнью?

Мы уже давно оставили любые попытки разговорить ее, увидеть от нее хоть малюсенькую реакцию на наши слова… Мы просили, мы умоляли… мы пытались ее хоть как-то растормошить… Но так ничего и не добились…

Она все время смотрит в одну точку и реагирует только на простые вещи: ей говоришь идти — она передвигает ножками, ей говоришь кушать — она кушает, ей говоришь сходить в туалет — она идет, ей говоришь спать — она ложится и закрывает глаза… Моя девочка ведет себя как живая бездушная кукла…

Если она находится в состоянии бодрствования, то сидит, поджав под себя ноги, на одном и том же облюбованном месте — на подоконнике … сидит там часами, не двигаясь, и смотрит через окно в одну точку… Что она там видит? Ведь, кажется, сама природа решила разделить с Бэмби ее страдания. На улице уже три дня льет, как из ведра… За все десять лет моего пребывания, здесьни разу не было такой мрачной и удручающей все чувства погоды…

Бэмби доела… ставит в сторону тарелку, складывает ручки на коленях… и опять смотрит в одну точку, как бы ожидая дальнейших указаний…

Вилен, постаревший лет на двадцать за эти три дня, спрашивает:

— Бэмби, хочешь что-нибудь еще? Может, пирожное?

Он спрашивает, заранее зная, что Бэмби ему не ответит, но при этом, она съест все, что будет у нее в тарелке, не разбирая и, почти наверняка, не ощущая ни чувства вкуса, ни чувства насыщения.

Я рассыпаюсь на части, во мне как будто пробили огромную дыру, и молекулы, составляющие мое естество, постепенно покидают меня через это метафизическое отверстие.

В столовую несмело входит раб, но, вместо того, чтобы сменить блюда, он падает ничком на колени:

— Прим, страшась Вашего справедливого гнева, Ваш раб просит разрешения сказать…

Я молчу, и он, не меняя положение тела, продолжает:

— Мы все очень волнуемся за Приму, мы все желаем нашей Приме скорейшего выздоровления…

И в этот момент с криком: «Бэби, Бэби», — в комнату вбегает сын этого раба. Раб не успевает перехватить своего ребенка, и тому удается добежать к моей жене. Мальчик начинает говорить ей, по-детски коверкая слова: «Бэби, Бэби, я скусял, я так сийно скусял за тобой. Бэби, папа мне лассказал, как тебя отлавили… Тебе было осень бойно? Бэби, не молци, ты меня пугаес, Бэби», — и начинает тихо плакать, уткнувшись ей в колени.

И тут моя девочка… очнулась.

Сначала она, с ничего непонимающим видом, крутит головой из стороны в сторону, как будто ищет что-то ее тревожащее. Наконец, опускает голову, видит рыдающего ребенка, и начинает гладить его по голове.

Теперь наша с Виленом очередь впасть в ступор — мы сидим, боясь пошевелиться… Мы боимся поверить в то, что Бэмби, наконец, вернулась.

Моя девочка поднимает мальчика, притягивает его к себе и говорит, сдерживая в голосе слезы:

— Ну что ты, что ты… не плачь… Бэмби не было больно… совсем не больно… с Бэмби все будет хорошо… и завтра мы пойдем с тобой гулять, и я нарисую тебе большого — большого льва…

— Бэби, доздь…

— Не волнуйся, дождя больше не будет.

И уже на следующее утро выглянуло солнце…

— Рэд, прости, я не должна была разрешать тебе оставаться здесь со мной этой ночью. Но ты мне был так нужен — так нужен, — она просыпается без слез в глазах и с благодарной улыбкой на губах…

После своего «возвращения» Бэмби проплакала почти до самого утра. Я все время крепко держал ее в своих объятиях и молча укачивал. Я понимал, что никакие мои утешения здесь не помогут, что не существует тех слов, которые могли бы ее успокоить. Она должна была пройти через это, но о том, чтобы сделать это в одиночку? Как Бэмби вообще допустила себе мысль о том, что я смог бы оставить ее одну в таком состоянии?

— Любимая, не говори так…

Она, не поднимая головы с моей груди, тихонько спрашивает:

— За что эти люди так поступили со мной?

Я чуть не задохнулся… но взял себя в руки, чтобы голосом не выдать свои истинные чувства и на ее «за что», и на ее «люди». Рэд, это же Бэмби, и в этом она вся.

… Вспоминаю перекошенные ужасом морды этих тварей, когда мы с Виленом, совершенно безоружные, зашли к ним в тюремную камеру и сказали: «Раздевайтесь». Вспоминаю, как они визжали, как недорезанные свиньи, когда мы с Виленом …

— Солнышко, — поворачиваю голову в сторону залитого солнцем оконного проема… природа солидарна с моей красавицей, — солнышко мое любимое, я надеюсь, что ты не ищешь причину их преступления в себе.

Она не отвечает, и я продолжаю:

— Ты хочешь поговорить со мной об этом? Ты хочешь узнать, что я думаю об этом?

— Нет, любимый, прости, может когда-то… когда пройдет время и мне не будет больно думать об этом… когда во мне уляжется ощущение… что меня осквернили…

Бэмби, не давая мне открыть рта, резко садится в кровати:

— Рэд, — и жалобно скулит, — Рэд, о Боже, тебе теперь, наверное будет противна сама мысль о том, чтобы прикоснуться ко мне как к женщине… Поверь, я пойму, поверь, я никогда за это тебя не попрекну…

Теперь моя очередь резко сесть. Вот так… моя девочка уже в моих руках… вот так… и только так я чувствую себя целым и цельным… прикасаясь к ней, ощущая ее тепло под своими руками — только так я, по-настоящему, чувствую себя живым.

Я, конечно, не знал о том, что рассказала Кесса, но, неужели, моя Бэмби думает, что я был в неведении и касательно Воина крепости?Наверное да, я же ей так ничего и не рассказал о том, как нашел ее, как принес ее сюда. И что же мне теперь надо сказать? «Бэмби, я знал, что тебя изнасиловали еще тогда, когда впервые увидел, но это не помешало мне любить тебя, хотеть тебя?» О нет… да это же глупо и тупо говорить такое таким образом…

— Бэмби, я тебя люблю… и ничто, никакое знание о тебе не сможет повлиять на мои чувства к тебе… НИКОГДА… ты слышишь меня? НИКОГДА…

Она целует мое плечо и говорит:

— Я тебя люблю.

Да, моя хорошая, ты меня любишь, я знаю это, но ты не знаешь, что мое чувство к тебе в стократ сильнее твоего…