— Честное-пречестное. Крест на пузе.

— Колоссально! Это будет лучший фильм в мире.

— Потому что ты в нем снимаешься.

— Потому что мы в нем снимаемся.

Мне захотелось подпрыгнуть, высоко-высоко, и повиснуть над огромной плитой аэродрома, и крикнуть что-нибудь всему миру или, по крайней мере, моему городу, пану Юзеку из авторемонтной мастерской, Буйволу, Цецилии, честолюбивому режиссеру, Хозяйке в прозрачном костюме, осыпанному почетными наградами сценаристу и пани Зофье, которая борется с ожирением. Но я только громко вздохнул, и все стали на меня оглядываться.

Пани Сивилла уже поднималась по ступенькам в ракету, деловито покачивая бедрами, сценарист потирал руки, на губах режиссера расцвела улыбка плохо скрываемого удовлетворения, и в этот момент кто-то выскочил из толпы зевак, сгрудившихся возле ангара, и ужасно грубо схватил меня за ухо. Пытаясь освободиться, я изо всей силы тряхнул головой, и мы влетели в темную пасть ракеты.

— Стоп! — крикнул режиссер. Примчался белый от ярости Щербатый.

— Вы что, рехнулись? — закричал он, в свою очередь хватая моего отца за лацканы. — Испортить такой кадр, почти шестьдесят экранных метров! Кто вы такой?

— Я — его отец, а он прогульщик.

— Отец не отец, здесь снимается кино. Вы загубили труд многих людей. — Щербатый еще притворялся взбешенным, хотя полученная от отца информация несколько его охладила.

— Меня это не касается. Петр, немедленно домой.

К нам подскочил Щетка.

— В чем дело, тысяча драных чертей! — уставился он на отца налитыми кровью глазами разбойника, страдающего бессонницей. Отец немного сбавил тон.

— Послушайте, это безобразие. Ребенок неделю не ходит в школу.

— Такой ты сирота, Гжесь?

— Вы, наверно, меня неправильно поняли, — неуверенно сказал я.

— Ах так? — Отец побагровел. — Ты еще и сиротой прикинулся? Ну погоди, вернемся домой…

Но тут к нам подошел режиссер. За ним прискакала девица, которая хлопала дощечкой и таскала с собой сценарий.

— Повторять или не повторять, пан режиссер? — скучным голосом спросила она.

— Что повторять? — рассеянно пробормотал режиссер.

— Ну дубль этот. Под конец в кадр влетел какой-то посторонний.

— Это предок Птера, — мстительно сказал Щетка. — Папаша вон того Гжеся.

Лысый, то есть режиссер, подошел к отцу и принялся угрожающе сплевывать, сверля его взглядом. Продолжалось это очень долго; видимо, режиссер раздумывал, повторять дубль или не повторять. Но отец с непривычки стал проявлять признаки беспокойства. Он смотрел в землю, шаркал ногами, даже разок тихонечко застонал.

— У меня, кажется, есть на него права? — наконец несмело заговорил он.

Режиссер стал плеваться еще ожесточеннее и быстро сказал:

— Повторяем. Это может быть любопытно. Поглядим на экране.

У отца на лбу выступили первые капли пота, и он даже глуповато заулыбался.

А наш режиссер, Лысый, продолжал сплевывать, и за ним невольно стали плеваться и мы. Плевался Щербатый, плевался Щетка, плевались переодетые в космонавтов дети, плевались мы с Майкой. Последним, все с той же глуповатой улыбкой, начал плеваться отец.

— Это отец Птера. Хочет разорвать договор, — наконец пожаловался Щетка.

— Я все понимаю, — оправдывался отец, не переставая сплевывать. — Но как же учеба, школа?

— Очень уж он хорош. У него талант. Он мне нужен, — рассеянно произнес режиссер.

— Ну да, конечно. Но моя жена, да-да, моя жена, она не желает, то есть, вернее, сомневается, точнее говоря, волнуется. — И замолчал, быстро жуя губами.

— Очень рад, — продолжал занятый своими мыслями режиссер. — Приятно было познакомиться. Вы ведь сыграете еще в одном дубле, правда? Все по местам. Приготовиться к съемке.

Он машинально пожал изумленному отцу руку и вернулся к камере. А Щетка хлопнул моего предка по плечу рукой, тяжелой от рубцов и шрамов.

— Не горюй, старина, мы найдем твоему Гжесю репетитора. А теперь марш на место. Влетишь в кадр, когда Хозяйка начнет подниматься по ступенькам. Не раньше. Усек?

Сам Щербатый проводил перепуганного отца к ангару. Но, когда застрекотала камера, отец ужасно разволновался, прибежал к ракете раньше времени и ненароком стукнул Дориана. Мы повторяли сцену несколько раз, пока режиссер не заявил, что хватит. Однако было видно, что он недоволен, и отец расстроился, так как за время неудачных проб успел войти в роль.

— Может, повторим еще разок? — Он нервно ходил по пятам за Лысым, то есть Плювайкой.

— Нет. Довольно. Жаль пленку.

— За мой счет, пан режиссер.

— Первый дубль был неплохой. Хватит.

Все стали расходиться, и отец остался один, молча переживая свой провал.

— Чего ты скис? — сказал я. — Первый дубль получился классный.

— Э, ты только так говоришь.

— Зачем мне врать? Все было очень естественно, ты хорошо сыграл, правда.

— Ладно, неважно, — сказал отец, не переставая сплевывать. — Только ничего не говори маме. Незачем забивать ей голову всякой ерундой.

— Они хорошо платят.

— Кто они?

— Ну эти, киношники.

Тут отец впервые улыбнулся по-настоящему, своей обычной улыбкой.

— Я устроился на работу. В метеорологический институт. Наконец что-то интересное. Не эти дурацкие машины, которые складывать не умеют. Берем тачку? За мой счет…

— Я тоже могу тебя прокатить. Ты не против, если мы захватим одного человека?

— Пожалуйста. Хоть всех. Режиссера, оператора, кого хочешь.

— Одну актрису. Мою приятельницу.

Потом мы ехали по городу. Отец сидел впереди, рядом с водителем, и ни разу не взглянул на счетчик, который, шумно вздыхая, выбивал кругленькую сумму. А мы с Майкой на заднем сиденье украдкой держались за руки.

— Я с нового учебного года перевожусь в вашу школу, знаешь? — шепнула Майка.

— Здорово.

— Как хорошо, что уже весна.

— Замечательно.

— Только помни, я ревнивая.

— Буду все время помнить.

Рядом с нами сидел ее дог, держа в зубах свой толстый плетеный поводок. С его черной губы свисала большая капля. Возможно, мне померещилось, но, кажется, он подмигнул мне своим огромным глазом, в котором отражалась солнечная весенняя улица.

Под акацией около памятника заслуженному педагогу сидел на корточках возбужденный Буйвол и жадно ел что-то из консервной банки. Даже не посмотрев на меня, он причмокнул и крикнул:

— Вкусятина! Предки перестали экономить. Жратвы у нас теперь навалом! Поиграть и то нету времени.

— Даже в партизан?

— Угу.

Отец с ужасом на него уставился. И очень вовремя, иначе бы он заметил выпорхнувшую из подъезда пани Зофью на обалденно высоких каблуках и практически без платья. Потому что клочка тонкой материи, прикрывавшего ее плечи и талию, ни один даже самый снисходительный портной платьем бы не назвал. Пани Зофья шла слегка покачивая бедрами, почти как Хозяйка, то есть недовольная блондинка. На поясе у нее болтались, свисая чуть ли не до колен, какие-то цепи, металлические кольца и подвески. Теперь мода такая, даже Дака, которая кричит Пузырику: «К ноге!», даже эта Дака нацепила на грудь и с гордостью носит красный значок с грозной надписью: «Долой учителей!»

Итак, пани Зофья шла по двору под звон и бренчание цепей, а наш бедный отец, к счастью, этого не видел. А из-за угла соседнего дома выглянул какой-то человек — пожилой, пожалуй постарше отца, — и пружинистым, я бы даже сказал, нарочито пружинистым шагом направился к пани Зофье. Приподняв шляпу, он вручил ей букетик весенних подснежников. А она подцепила его под руку, и они пошли в сторону центра.

Дома Цецилия укладывала чемоданы, командуя мамой, которая посмотрела на меня долгим взглядом.

— Ну как? — многозначительно спросила она. Отец начал нервно сплевывать.

— Знаешь, это вполне культурные люди. Мы потолковали с режиссером. Работают в поте лица, как все. Ты даже не представляешь, скольких мучений стоит съемка нескольких дублей.

— Это еще что за бубли?