Но когда я об этом думаю, то начинаю понимать, что куда лучше было бы ходить к ней безо всяких шапок-невидимок, — пусть бы она меня просто к себе приглашала, пусть бы ей это было приятно. Ведь что получается: благодаря своей волшебной силе я могу делать все, что пожелаю, даже против воли других. И всего добиваюсь, но, кроме меня, никто в этом как бы не участвует и все вынужденно мне уступают. Однако без партнеров в игре, которая называется жизнью, я буду чувствовать себя страшно одиноким. Буду слоняться как неприкаянный среди обыкновенных людей, скованный своей волшебной мощью, которая радости не приносит.

Эх, какое счастье, что не существует ни волшебных палочек, ни дурацких шапок-невидимок.

— Гжесь, у тебя что, третья ступень отвалилась? — потряс меня за плечо Щетка. — На орбиту вышел?

— Вот именно. Лечу в космос, — невнятно пробормотал я.

— Мы тебя ищем по всему аэродрому.

— А что случилось?

— Ну ты и сказанул, Гжесь. Мы снимаем кино. На Плювайку наконец-то нашло вдохновение. А ты по грибы подался?

— Тут такое творилось! — вмешалась Майка. — Пани Сивилла отказывалась выходить на площадку. Все на коленях ее умоляли, и только я сумела уговорить.

— У нас земля под ногами горит. Все на ушах стоят. Если б еще солнышко высунулось… А кто это тебе, Гжесь, изодрал скафандр?

— Не знаю. Сам порвался.

— Костюмерша! Костюмерша! — завопил Щетка. — Быстро ко мне с ниткой.

Прибежала старушка с кучей булавок во рту и стала трясущимися руками зашивать швом «ришелье» драный скафандр.

— J'aime, — тихо сказала Майка.

— Что?

— Ничего. Повторяю слова. J'aime, tu aimes, il aime[3].

— Стоп! Что вы делаете? Стоп! — вдруг заорал Плювайка, то есть Лысый.

— Что я делаю? — задрожала от страха старушка

— Да, чем вы там занимаетесь?

— Зашиваю скафандр.

— Люди, я вас всех перестреляю! Не могу больше! — Режиссер, сжав кулаки, стал колотить себя по седоватым вискам. — Кто вам велел зашивать?

— Пан Щетка. Пан Щетка велел, — наябедничала старушка.

— Пан режиссер, мальчишка совершенно испортил костюм, — с важным видом вмешался Щербатый, хотя заметно было, что и он сдрейфил.

— Это как раз хорошо! Он должен быть ободранцем. Ребенок больше вас понимает!

— Забирайте свои булавки и марш отсюда, — нисколько не смутившись, скомандовал Щетка, подталкивая костюмершу.

— Пан режиссер! Пан режиссер! — завыл Щербатый. — Солнышко вылезает! Сейчас этот ошметок уберется… — Он показал пальцем на затянувшую полнеба тучу.

— Начали! — крикнул режиссер. — По местам.

— Зажечь свет! Агрегат! — мгновенно откликнулись светики.

К нам подбежал Щербатый весь в замше и нейлоне — ни дать ни взять голливудский режиссер.

— Строимся, дети! Скоренько. Ты в конце, помнишь? — придержал он меня за плечо.

— Можно, я пойду с ним в паре? — быстро спросила Майка.

— Можно. Только не трепаться.

Майка взяла меня за руку. Ее золотая прядка как ни в чем не бывало трепетала на ветру.

— Птер, — шепнула она, многозначительно пожимая мне руку. — Ты заметил, что ваши имена состоят из одинаковых букв?

— Тихо! Кончайте болтать! — крикнул Щербатый.

Майка снова мне улыбнулась. И в этот момент я, в общем-то, перестал жалеть, что ничего больше не будет: ни этой психопатки Эвы, ни Себастьяна, прикидывающегося лордом, ни дурацких путешествий неведомо куда. Вдобавок моя Майка скоро станет настоящей женщиной, это ясно видно и очень приятно сознавать.

В дверях фургона появилась пани Сивилла, то есть наша Хозяйка. Она сбросила с плеч овчинный тулуп и, облепленная прозрачным пластиком, направилась к нам. Рядом семенили гримерши и костюмерши, на ходу поправляя ее вечно недовольную красоту.

Наконец Хозяйка встала во главу колонны. Вспыхнули прожектора, все забегали как одержимые, камера, разминая мышцы, проехалась взад-вперед по рельсам. И вдруг в разгар этой суматохи прозвучала перемежающаяся нервными плевками команда:

— Погасить свет!

Оказалось, что ошметок не только не убрался с солнца, а раздался вширь, превратившись в градовую тучу. Оператор Команданте немедленно открутил крышку термоса и принялся деловито жевать бутерброд. Сивилле принесли из аэродромного ресторана свиную отбивную величиной с олимпийский диск. И снова все замерло.

А мы с Майкой спрятались под брезентовый тент, потому что начался дикий град. Мы все время держались за руки, а она то и дело раскрывала рот, будто хотела, но не решалась заговорить. Тогда я стал перебирать ее пальцы, она застенчиво улыбалась, и нам было чертовски хорошо.

Нас, наверно, еще раз десять поднимали с места, но туча, передумав, неизменно снова наползала на солнце.

Наконец, когда время уже приближалось к обеду и все, потеряв надежду, дремали по углам, а осветители даже начали сворачивать кабель, распогодилось. Тучи, неизвестно как и куда, разбежались, и на совершенно чистом голубом небосклоне засияло бесстыжее великолепное солнце.

И тут начался воистину судный день. Все разом закричали и принялись вырывать друг у друга разные инструменты. Камеру открыли, стали зажигать свет, который, как назло, не желал зажигаться. Сонных детей опять выстроили в колонну, пани Сивилла прибежала настолько быстро, насколько ей позволял ничего не прикрывающий костюм. Щербатый вертелся около нас, торопливо напоминая сюжет фильма:

— Расслабьтесь, чувствуйте себя свободно. У вас впереди далекое чудесное путешествие. Вы — первые дети, которые проникнут в тайны Вселенной.

— Мы прекрасно знаем книжку, — сказал Дориан. — Она включена в школьную программу. Вы лучше следите за своими прожекторами.

— Ну наконец-то! — сказал, потирая руки, сценарист, который ненавидел детей. — Пускай первый дубль принесет удачу.

И дружески улыбнулся бледному Нико, который кисло поморщился: мол, какая уж тут удача.

— Внимание, прекратить разговоры! — крикнул Щербатый.

— Все готовы? — быстро заплевался режиссер, усаживаясь между ногами камеры.

Майка внезапно отпустила мою руку.

— Птер, — шепнула она, — я хочу тебе что-то сказать.

У меня заколотилось сердце, но ответил я внешне совершенно спокойно:

— Скажи.

— Знаешь, день рождения отменяется. Дориан пригласил меня на вечеринку по случаю первого съемочного дня. У них в кино так принято, я не смогла отказаться.

Мне почудилось, что землю заволокла ночная мгла. В мутной черноте бегали какие-то люди, крича и размахивая руками. Я отчетливо ощутил, как кровь со всего тела отхлынула к ногам, вросшим в бетон аэродрома. Мне стало ужасно холодно.

— Почему ты молчишь? — услышал я Майкин голос.

— Ах да. Все ясно. Понятно, ну конечно, — беззвучно пробормотал я.

— Ты на меня не сердишься?

— Нет. Что ты.

— Я так и знала. Ты прелесть.

В этот момент режиссер завопил страшным голосом:

— Камера!

Кто-то хлопнул перед мордой камеры дощечкой, и мы под стрекот киноаппаратуры двинулись в сторону уже немного потрепанной непогодой ракеты.

— Быстрее, быстрее, пленку жалко, — подгонял нас бегающий вдоль колонны Щербатый.

Когда мы приблизились к ракете и пани Сивилла, покачивая обнаженными бедрами, стала подниматься по ступенькам, а на губах режиссера, до сих пор уныло опущенных, наконец расцвела удовлетворенная улыбка, из толпы стоявших возле ангара зевак вырвался какой-то человек и помчался в нашу сторону, то есть к ракете. Разные киношники пытались заступить ему дорогу и остановить, но он, петляя как заяц, ловко увертывался и бежал дальше — еще быстрее; наконец, подбежав к нам, а вернее, ко мне, он всей пятерней схватил меня за ухо.

— Уа! — взвыл я, ужасно перепугавшись.

— Стоп! Стоп! — закричал режиссер. — Какой идиот испортил кадр?

Я узнал эту пятерню. То была рука моего отца.

— Марш домой, — сдавленным голосом проговорил он.

— Не могу, надо доснять кадр.

— Я тебе дома досниму. Марш, и ни слова больше.