– Даже так? – воскликнула я. – Ничего себе!

– На мое счастье, пистолет был все-таки газовым. Но я умчался с ее лестничной клетки с самой позорной скоростью, какую когда-либо развивал.

– Вам не откажешь в самоиронии, господин Самсонов. Ничего себе Людмила… – откликнулась я. – Какой же Руслан ей нужен, интересно? Да, примечательная особа. Вы думаете, что ее стоит взять на карандашик, не так ли?

– Эта замечательная Мила Таннер находилась в, мягко говоря, сложных отношениях со своей тетей, ныне покойной, – бодро продолжал Самсонов, – что, в сущности, само собой разумеется, особенно если учесть, что Мила, узнав о трагической гибели Татьяны Оттобальдовны… гм… одним словом, она выдала очень некорректную фразу, а при данных обстоятельствах, быть может, и – преступную.

– Что же она сказала? – полюбопытствовала Ельцова, из-за которой, по всему, адвокат Самсонов и соорудил очередной синтаксический наворот. – Я видела эту сучку Милу, так что примерно представляю, что она может сказать. Говорите смело, адвокат.

Самсонов пожал плечами и начал:

– Мила Таннер сказала, что рада смерти тетушки. Что такой сквалыге давно пора перестать обременять своей персоной белый свет. Посетовала, что старая карга не ей отписала деньги, впрочем, выразила надежду, что денежки все же достанутся именно ей. Вероятно… – Самсонов снова сделал внушительную паузу. – Она подразумевала, что Алексея посадят и деньги отойдут к ней естественным путем – как к самому близкому родственнику. Хотя юридически могут и возникнуть проблемы. Да, правильно, она надеялась, да и продолжает надеяться, на осуждение Ельцова. Так вот обстоят дела.

– То есть вы имеете в виду, что одна из этих двоих – Кристалинская и Людмила Таннер – имеет отношение к смерти Татьяны Оттобальдовны? Не так ли? – сказала я как можно спокойнее, вплетая свою речь в ровный шум двигателя.

Адвокат заинтересованно взглянул на меня и важно изрек:

– Быть может.

Через два часа я увиделась с человеком, по делу которого мне предстояло вести расследование. Правда, пришлось подождать, пока нам разрешат это сделать: шел очередной допрос подозреваемого в убийстве Таннер.

Наконец нас впустили в камеру для свиданий.

Алексей Ельцов на самом деле чрезвычайно не был похож на того, кто мог сознательно и предумышленно убить. Тем более – человека. Создавалось жалкое, замешанное на смутной приязни и даже сочувствии, но ведь все равно жалкое ощущение того, что это грязная и предумышленная ошибка, подготовленная кем-то, скрывающимся в тени, – истинным виновником смерти Таннер.

Сразу было видно, что в подобной ситуации он первый раз и совершенно этим раздавлен. Напуган. Он сидел, скорчившись, глядя себе под ноги с таким вниманием, с такой остекленелой, пугающей заторможенностью, что показалось, будто в сырой трещине грязного пола пряталась истинная разгадка, похожая на отвратительное, трусливое и не желающее являться на свет насекомое.

При моем появлении в сопровождении адвоката Самсонова Ельцов едва пошевелился, но даже не поднял белокурой головы. Самсонову пришлось окликнуть его раз и другой, после чего Алексей наконец окинул нас быстрым взглядом и отвернулся. Впрочем, выражение его глаз я успела уловить: мутное, полубессмысленное, отсутствующее.

– Алексей!

Ельцов еще раз посмотрел на Самсонова и только тут удосужился узнать его:

– А, Самсонов. – Его взгляд скользнул по мне, от аккуратно уложенной прически до туфель (их я переодела!). – А… кто это с вами?

Я принялась в свою очередь рассматривать человека, ради которого мне предстояло расследовать убийство.

Обвиняемый в убийстве Татьяны Таннер был довольно хрупкого телосложения, почти астенического, светловолосый. Черты лица тонкие, довольно красивые. Привлекали внимание и темные, глубоко посаженные глаза, аристократически тонкие запястья и точеные гибкие пальцы, длинные и подвижные, как у пианиста-виртуоза.

Ельцов не выглядел на свои годы. Скорее всего он напоминал сейчас испуганного семнадцатилетнего паренька-«ботаника», незаслуженно обвиненного в хроническом непосещении семинаров и лекций.

Застывшие черты и тотальный испуг, сковавший все тело Ельцова, не могли, однако, совершенно уничтожить признаков одухотворенности в его облике. Той особой эффектности, артистизма, благодаря чему даже некрасивый человек может быть обольстительным.

Но сейчас все это лишь угадывалось в Ельцове за блеклым равнодушием ко всему на свете. Что ж, можно понять человека, которого накануне свадьбы арестовывают по обвинению в страшном преступлении. Прямо как у графа Монте-Кристо, тогда еще Эдмона Дантеса! А что, я думаю, этот Алексей хорошо сыграл бы Дантеса.

– А вы кто? – спросил он у меня.

– Мое имя Мария.

И только когда я сказала ему о том, что я из частного детективного агентства и что его, Алексея, матушка наняла меня для расследования его дела, взгляд Алексея несколько оживился.

– Вот сколько за меня-то, – тихо проговорил он. – Мамаша расстаралась. Лучше бы она раньше так из кожи лезла, когда мне позарез нужно было, когда у меня денег ни копейки и вообще жуть…

Голос его тоже звучал блекло и невыразительно. Впрочем, какого-нибудь Брюса Уиллиса или Джека Николсона – в такие условия, посмотрела бы я…

– Значит, начнем, Алексей, – сказала я. – Я хотела бы верить, что ты невиновен. Мне сказали, что ты не способен на убийство. Все это слова, конечно. Но ты вызываешь у меня симпатию. Ты мне нравишься. Вот что, Ельцов. Я хотела бы от тебя самого услышать, что произошло в тот вечер в доме Татьяны Оттобальдовны Таннер. Спокойно, только не волнуясь, без срывов.

Линия его плеч изломилась.

– Но…

– Ну давай же, не тушуйся, – подбодрил его Самсонов. – Как мне… еще раз.

Алексей кашлянул и заговорил:

– Я пришел к ней приблизительно в шесть часов вечера. Я к ней часто после работы заходил. Мы выпили чаю с медом, у меня была простуда, а потом мы перешли в бильярдную. У нее целая комната под бильярд, она вообще любила играть, но только в «американку», правда. Русские столы казались ей слишком просторными, громоздкими.

Я кивнула, давая понять, что слушаю внимательно:

– О чем вы говорили?

– О наследстве, о «бабках», о лавэ, о нале! – горячась, быстро сказал он. – Она сама всегда говорила со мной о финансах! Банкирша, да еще немка, что ж вы хотите? Она не только говорила, но и давала мне деньги, Татьяна Оттобальдовна, зачем же мне ее убивать? Боже, боже мой! Она сама давала мне то, что сейчас мне навешивают в качестве основных улик! Она помогала мне – в отличие от моей дражайшей мамаши, которая только сейчас, когда на меня навешали все, что только можно, что-то начала делать. Ну что же, я понимаю. – Он вскинул на меня глаза, и я увидела, какие они выразительные и яркие. – Да. Все улики против меня. Я не знаю, как вы с адвокатом Самсоновым сможете меня оправдать. Не знаю. С судом хорошенько поработают, не сомневаюсь, вы уж тоже не сомневайтесь.

– Что вы имеете в виду? Кто поработает с судом?

– А найдутся… – Алексей пожал плечами. Я неотрывно смотрела, как на его лбу возникают и снова разглаживаются кожные складки.

– Кто поработает? – переспросила я.

– Откуда же мне знать, кто именно? – пробормотал Алексей. – Я ничего не знаю. Ничего не понимаю. Кто-то… ведь кто-то сделал это, кто-то ее убил! Вот они, верно, эти люди… вот они с судом и поработают. Все состояние Татьяны Оттобальдовны ведь завещано мне. Теперь его у меня отберут. Уж не знаю, откуда у нее возникла такая фантазия, ведь у нее есть родственники, которые могли бы получить деньги на более серьезных основаниях. А она проявила… да, фантазию. Только она, эта фантазия, очень дорого мне обойдется.

– Успокойся.

– Да… да спокоен я!.. – дернул он плечом.

– Алексей, тебе было известно, на кого оформлено ее завещание?

– В том-то все и дело, что мне было известно, – поспешно сказал он. – И не только я знал. Все знали, решительно все, кому надо знать и кому не надо. Татьяна Оттобальдовна вообще полагала себя меценаткой, она любила говорить о своих распоряжениях на случай кончины. Так что знал о ее завещании и деталях его не только я, но и Римма, эта ее горничная бешеная, и… и еще Мила, Мила Таннер. Ее племянница. Вот так, Мария.