“Пятьдесят ярдов”.

“Опишите его”.

“Худощав. Темноволос. Высокие скулы. Был одет в легкую куртку, на ногах — мокасины. Ему как будто было не холодно”.

“Запястья широкие?”

“Да”.

“Телеоператор его заснял?”

“Да”.

“Где пленка? У кого она? Передача запланирована на сегодня? Отвечайте, если знаете. Ничего не пытайтесь выяснить”.

“Пленка сгорела. Он напал на телебригаду”.

“Они мертвы? Есть свидетели?”

“Нет, все живы. Он взобрался на крышу фургона и попросил всех все отрицать. Люди охотно согласились, потому что он спас тонущую девочку. Кажется, никто не возражал против того, чтобы телевизионщиков слегка побили”.

“Побили? Поясните”.

“Оператор затеял драку”.

“Вы сказали, никто не пострадал?”

“Так точно”.

“А пленка уничтожена?”

“Так точно”.

На экране появилась надпись:

“Конец связи”, и инспектор отдела зерновых так и не узнал, с кем он разговаривал через компьютер. Он даже не знал, на каком континенте находился его собеседник.

А его собеседник, Харолд В.Смит, глянул в зеркальное окно санатория Фолкрофт на залив Лонг-Айленд и односложно выругался. Это слово имело отношение к биологическим остаткам работы человеческого организма и начиналось на букву “г”. Оно выражало досаду, вызванную выкрутасами Римо. Итак, Римо уже позирует перед телекамерами. Стоит ли его использовать и дальше? К сожалению, без этого, кажется, не обойтись.

Чиун, Мастер Синанджу, слава Синанджу, наставник молодого человека по имени Римо, который был родом не из Синанджу, готовился внести в летопись Синанджу голый факт, что Римо является белым, причем, по всей видимости, без малейшей примеси желтой крови. Он сидел в номере отеля, разложив перед собой свиток.

Комнату заливал нездоровый серый свет, он струился из окна, за которым был мичиганский город Диборн. Комната была заставлена громоздкой американской мебелью, массивные парчовые подушки покоились на нескладных деревянных чудищах, изображавших диваны и кресла. Чиун сидел на своей циновке — островке достоинства среди атрибутов новой цивилизации. Телевизор — единственный заслуживающий уважения предмет в этом отстойнике культуры — был выключен.

Его топазовое кимоно, в которое он всегда облачался для письма, оставалось неподвижно. Тонкая рука с изящными длинными ногтями аккуратно обмакнула перо в черную чернильницу. Он шел к этому моменту долгие годы, сначала — только намеком дав понять, что Римо, которому предстояло стать следующим Мастером Синанджу, был человеком извне деревни и даже не из Кореи, потом, сообщив, что Римо родился вообще не на Востоке. И вот теперь он должен написать все до конца; он, Чиун, вручил Синанджу, этот светозарный источник всех боевых искусств, в руки белому. Он ощущал на себе взоры своих предшественников, казалось, это взирает на него сама история. Великий Ванг, который так много сделал для возвышения Мастеров Синанджу, для того, чтобы поднять их из положения простых солдат китайского императорского двора до легендарных воинов. Мастер Токса, который обучал этому искусству самих фараонов. Ванг Младший. А был еще малыш Джи, который первым пришел к выводу, что главной предпосылкой к тому, чтобы высвободить в полной мере возможности человеческого тела, была принадлежность к самой совершенной расе. Малыш Джи никогда не был великим ассасином, но из всех Мастеров Синанджу он оказался самым хорошим историком. И сейчас Малыш Джи взирал на Чиуна самым суровым взглядом из всех. Ведь это ему принадлежала мысль, что для того, чтобы стать великим убийцей-ассасином, надо иметь желтый цвет кожи.

Именно Джи в свое время убедил Кублай-хана подняться выше монгольского варварства, остановить собственные неумелые убийства и предоставить профессионалам Синанджу служить ханскому двору.

Кублай-хан согласился с этим и попросил Малыша Джи научить его сына искусству владения телом. Джи хорошо знал нрав императоров и сразу понял, что отказываться бессмысленно. Но нельзя было и не оправдать высокого доверия. Однако мальчишка оказался неуклюжим, непонятливым и неспособным следовать указаниям, несмотря на покладистый нрав. Ума и природной ловкости у него было не больше чём в комке глины. Достижением можно было считать уже то, что он научился пересекать комнату, не падая посередине.

— Великий император, — сказал Джи его отцу, Кублай-хану, — твой наследник проявляет большие способности, он все время превосходит своего учителя, таким образом ему больше пристало командовать ассасинами, нежели самому выполнять черную работу, как простому воину.

Но отцом Кублая был Тамерлан — сын Чингис-хана. И все они были монголы, всадники-монголы, кочевники-монголы, кровожадные монголы, так гордящиеся своими лошадьми, и мечами, и кровавой резней. Они исповедовали единственный метод правления — голый террор, и величайшие города мира вроде Багдада они обратили в пепел. Они были приспособлены к государственному управлению не больше ребенка, который закатывает истерику из-за новой игрушки. И конечно, монголам эпохи Тамерлана не было никакой нужды в наемных убийцах. Им было не понять, что, имея в своем распоряжении ассасина, можно избежать массовых убийств, ограничившись лишь несколькими — самыми необходимыми, и что вместо того, чтобы грабить города, можно ими править.

Кублай уже это понимал, но все же тешил свою гордость сознанием того, что он монгол, воин в седле. И поэтому, когда Джи сказал, что сын хана заслуживает большего, чем быть простым воином, Кублай пришел в ярость. Он заявил, что его сын — монгол, как были монголами Чингис-хан и Тамерлан, как оставались монгольскими бескрайние степи, откуда они пришли. Все это происходило в столице китайской империи, в роскошном императорском дворце, посреди шелков и расшитых подушек, потоков благовоний, листов сусального золота величиной с лист большой кувшинки и женщин столь прекрасных, что даже каменные изваяния в благоговении отвели бы от них взор.

— Нет, великий император. Твое величие превосходит величие твоего отца, сын твой будет более велик, чем ты, а его сын — более велик, чем он, ибо вас одних избрало Небо править миром. Человек правит конем, сидя в седле, а народами — сидя на троне. Теперь скажи мне, в чем больше величия?

И Кублай-хан вынужден был согласиться, что править людьми более почетно, нежели лошадьми. И тогда Малыш Джи сказал, что в том, чтобы быть ассасином, нет того почета, как в том, чтобы управлять ассасинами.

И если хан откажется от затеи выучить сына премудростям Синанджу, то его сына ждет еще большее величие и слава, потому что он тогда будет править воинами Синанджу. Таким образом Малыш Джи не только избавил себя от нерадивого ученика — ибо монголам никогда не постичь движения так, как корейцам, — но заслужил от хана еще большую награду.

Позднее следующие поколения Синанджу, не найдя достойных кандидатов ни в селении, ни на всем полуострове, пытались обучить тайца, а однажды даже наглого японца, который затем из жалких обрывков искусства Синанджу создал школу ниндзя. Но на протяжении многих тысячелетий не было искусства, которое преуспело бы так, как Синанджу.

И вот теперь человек, который менее кого бы то ни было подходил на эту роль, белый американец, к тому же сомнительного происхождения, невзирая на упадочнические белые обычаи, и по поведению, и по строю мыслей стал настоящим Мастером Синанджу. И Чиуну надлежит объяснить в своей хронике, каким образом, и главное — почему он избрал себе столь неподходящего ученика.

Эту тему он уже исподволь затрагивал в своих предыдущих записях, настойчиво возвращаясь к той мысли, что Америка является всего лишь продолжением Корейского полуострова, и особо подчеркивая, что индейцы, приплывшие в Америку через Берингов пролив, были азиатского происхождения. Как бы то ни было, рассудил он, через несколько тысяч лет немного останется ученых, которые будут сильны в таких тонкостях. К тому же, может еще найтись добропорядочная кореянка, которая родит детей от семени Римо, так что через какие-то шестнадцать поколений кровь можно будет считать совершенно чистой.