…И снова по Москве зазвонили все колокола, зазывая москвичей, на этот раз к Сретенским воротам, встречать матушку царя, инокиню Марфу. Четырнадцать лет прошло, как отослали ее из Москвы после слушания угличского дела у патриарха Иова — в глухом возке, простоволосую, в монашеском одеянии в сопровождении угрюмого пристава со стрельцами. Деревянная Москва пылала тогда, будто траурный костер на тризне, подожженная по приказу хитроумного Бориса, чтобы отвлечь людишек московских от бунта. А сейчас, солнечным июльским утром, Москва прозрачно сияет улыбками и яркими нарядными одеждами москвичей.

А вот и сам Димитрий, красно солнышко, в окружении телохранителей, бояр и дворян торжественно выехал навстречу матушке.

Встреча произошла у села Тайнинского. На зеленом лугу поставлен царский шатер, сделанный еще по заказу Годунова в виде замка с затейливыми остроконечными башенками.

— Едут, едут! — прокричал гонец, подскакивая к Димитрию.

Действительно, когда рассеялась пыль, поднятая копытами его коня, на излучине дороги показался поезд, составленный из нескольких колымаг, запряженных цугом. Впереди, осанисто держась на белом аргамаке, ехал великий мечник — юный князь Михаил Скопин-Шуйский. Следом колымага Мстиславского, затем — Воротынского и наконец царская карета, богато украшенная золотом. Не ожидая, пока поезд достигнет поляны, Димитрий рванулся вперед. Спешившись и сняв меховую шапку, открыл дверцы кареты. Казалось, в это мгновение замерли все — и толпы встречающих, и лошади, и даже птицы в небе. Тысячи глаз смотрели с напряженным вниманием: «Узнает или не узнает мать царевича?»

Марфа будто замешкалась в карете, но Димитрий, показав ей нательный крест, уже простирал руки для объятий. Повинуясь нахлынувшему чувству, Марфа прижала его голову к сердцу и, громко, навзрыд зарыдав, начала истово креститься, обратясь к кресту на куполе сельской церкви. Не скрывал своих слез и царевич, который что-то горячо говорил своей матери. Эта умилительная картина тронула сердца москвичей, поднявших невообразимый восторженный гвалт.

Димитрий ввел мать в шатер, где было готово роскошное угощение. Царица уже успокоилась, улыбалась благостно, кивая время от времени тем придворным, что были ей знакомы ранее. Напрасно бояре, не сводившие с них пристальных взоров, искали фамильного сходства. Несмотря на пережитое, лицо Марфы сохраняло редкостную красоту, Димитрий, если бы не очаровательная улыбка, оживлявшая его обычно угрюмые глаза, был довольно-таки дурен, с длинным носом и с бородавкой под правым глазом.

Маржере, сидевший со своими офицерами за одним из последних столов вместе со стрелецкими тысяцкими, услышал чье-то ироническое замечание: «Говорят, сын счастлив, когда похож на мать, а дочь — на отца. Навряд Димитрия ожидает счастье. Если, конечно, Марфа — его родная мать».

Наутро царский поезд двинулся в Москву, Димитрий с непокрытой головой прошел рядом с каретой матери еще с версту, затем ловко, без посторонней помощи вскочив на своего коня, загарцевал впереди, отвечая величественным взмахом правой руки на ликующие приветствия москвичей.

Через три дня состоялось коронование Димитрия, проходившее по его волеизъявлению без излишней помпезности. Правда, путь от дворца до Успенского собора, где ждали его патриарх и высшее духовенство, был устлан красным сукном, поверх которого шла дорожка из золотой парчи. После торжественного чтения молитв Игнатий совершил священное миропомазание и вручил Димитрию взятые из казны скипетр и золотое яблоко-державу. Затем высшие сановники государства, в том числе и сам патриарх, чередою прошли перед царем, смиренно целуя его руку, помазанную святым елеем. Отсюда под дождем золотых монет, которые пригоршнями бросали в него идущие по бокам Мстиславский и Воротынский, молодой царь отправился в Архангельский собор, где облобызал надгробия всех великих князей. Остановившись у могил Ивана Грозного и Федора Иоанновича, произнес пышную речь, поклявшись вести дела по заповедям предков и согласуясь с волей боярства. Здесь из рук архиепископа Арсения он получил заветную шапку Владимира Мономаха.

Затем во дворце был дан пышный пир для всех, кто пришел поздравить царя. А наутро, после богослужения в церкви, Димитрий уже зачитывал в Грановитой палате новые указы. Боярскую думу он, по примеру европейских дворов, преобразовал в Государственный совет. В него вошли патриарх, который отныне постоянно должен был сидеть по правую руку государя, рядом с ним — четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа. Митрополитом Ростовским и Ярославским по настоянию царя стал вернувшийся из ссылки Филарет Романов. Получил боярскую шапку из рук царя и единственный оставшийся в живых из остальных братьев Романовых — Иван.

…Вернулась в Москву вместе с семьей Филарета вдова Александра Романова, некогда возлюбленная Маржере. Поселившись в старом подворье, она скоро дала о себе знать бравому капитану через Настьку Черниговку. Теперь им не нужно было бояться грозного мужа, и Жак, нашедший, что перенесенные страдания сделали «Елену Прекрасную» еще краше, часто уходил на службу во дворец прямо из ее высокого терема…

«Начальные» бояре, Мстиславский, Воротынский, Голицыны, Трубецкие, Шереметевы, Куракины, затаили крепкую обиду на государя, что посадил он на боярские лавки рядом с ними, а иногда и выше, выскочек Нагих. Мало того что Михайла с сизым носом носил самый высокий титул конюшего, так рядом расположились еще один дядя царя — Григорий, а также двоюродные братья, сыновья покойного Александра — Андрей, Михайла и Афанасий.

Почетный чин великого оружничего получил из рук государевых бывший опричник Богдан Бельский, а Васька Масальский, вознагражденный за свои злодеяния, стал великим дворецким.

Бок о бок с родовитыми расположились те, кто первыми признали законного царевича. По иронии судьбы с Иваном Романовым соседствовал Михайла Салтыков, который когда-то по приказу Годунова тащил его в Сыскную избу. За свою верность получил чин великого кравчего [45]Борис Лыков-Оболенский, Богдашка Сутупов, похитивший в свое время для царевича казну Годунова, стал печатником и великим секретарем, а Пушкин-Бобрищев, первым возвестивший на Красной площади манифест Димитрия, — великим сокольничим.

Вернулся из небытия попавший в опалу еще в царствование Федора дьяк Василий Щелкалов, чтобы вести дипломатические дела вместе с Афанасием Власьевым, получившим в награду за измену Борису польское звание надворного подскарбия.

Проявил молодой царь великодушие в отношении тех, кто некогда поднимал оружие против него. Был извлечен из тюрьмы, чтобы занять место в совете, князь Андрей Телятевский. Воеводой в Новгород Великий был послан князь Катырев-Ростовский. Здесь же неожиданно для всех оказался и Михайло Сабуров. Кому же могло прийти в голову, что царевич приблизил его в память о своей бабушке Соломонии Сабуровой. Вернул он поместья и остальным Сабуровым. Даже лютые недруги Годуновы получили из рук царя воеводства в Тюмень, Устюг и Свиящик.

Простерлись царские милости и на главных бояр. Федор Мстиславский, столь успешно выполнивший миссию с царицей, получил в награду старое Борисово подворье, которым недолго владел до этого князь Василий Голицын. Царь разрешил престарелому Федору жениться, более того, сосватал за него двоюродную сестру Марфы Нагой. Обширные поместья получил и Воротынский.

Уверившись окончательно в крепости своего престола, Димитрий пошел на шаг крайне опрометчивый, с точки зрения его секретаря Яна Бучинского: вернул в Москву и посадил в совет братьев Шуйских.

Напрасно возражал Богдан Бельский, предрекая царю новый заговор Шуйских. Димитрий, легко привыкший к льстивому нашептыванию начальных бояр, не захотел больше слушать дерзкого опричника и услал его вторым воеводой к Катыреву-Ростовскому в Новгород Великий. Так он нажил себе еще одного врага. А чтобы окончательно сломить Василия Шуйского своим великодушием, Димитрий милостиво разрешил ему жениться на пятнадцатилетней княжне Буйносовой, являвшейся дальней родственницей Нагим, поставив лишь одно условие — свадьба Шуйского должна состояться через месяц после его царской женитьбы на прекрасной Марине Мнишек.