Дмитрий порывисто обнял мать:

— Не горюй, матушка, ведь правда на нашей стороне. Я знаю, что ты любишь Ксению и желаешь ей счастья…

Глаза Марии Федоровны, наполненные слезами, сверкнули злобно:

— Лыкова — двоедушная тварь! Меня проклинает, а тайно со своими подругами над Ксенией смеется. «Бог, — говорит, — ее наказывает за грехи отца». Если узнает наушник царя Семен Годунов, ох, ей не поздоровится!

Пожарский нахмурился:

— Не наше княжеское дело, матушка, доносами заниматься! Это подлых людишек дела. Я буду действовать, как предки наши: подам прошение государю рассудить нас с князем Лыковым.

…Иск «в материно место» стольника Пожарского по повелению государя рассматривала боярская дума. Многие удивлялись дерзости молодого князя — местничать с Лыковым, чьи предки издавна находились в числе московской знати, было опасно. Дмитрия могли выдать Борису Лыкову «головой» или, во всяком случае, наложить большой денежный штраф.

Но молодой Пожарский не дрогнул под тяжелыми насмешливыми взглядами бояр. Хорошо образованный, он отлично знал свою родословную:

— Мы, Пожарские, прямые потомки Рюриковичей. Предок наш Иван Всеволодович, положивший начало роду Стародубских-Пожарских, был младшим сыном великого князя Всеволода Большое Гнездо, правнуком Владимира Мономаха. Великому князю Дмитрию Донскому служил мой предок князь Андрей Федорович Стародубский. Он отличился храбростью на поле Куликовом. Мой дед Федор Иванович Немой происходил из младшей ветви удельного рода. Он верой и правдой служил царю Ивану Четвертому, числился в тысяче «лучших слуг», участвовал в покорении Казанского царства. Потом попал в государеву опалу, как и сотни других ярославских, ростовских князей. Опала эта распространялась и на отца моего Михаила Федоровича Глухого, который хоть и участвовал в Ливонской войне, но до больших чинов не дослужился, рано умер.

— Вот видишь! — воскликнул боярин Татищев. — Пока твой дед в опале находился, дед Лыкова при Иване Грозном вот здесь, в боярской думе, сидел, государевы заботы решал.

— Перед царской милостью мы все равны, — не уступал Дмитрий. — Не пристало нам родительскими заслугами бахвалиться. Я — стольник, и Борис Лыков стольник тоже! А род Пожарских выше рода князей Лыковых.

В спор вмешался Семен Никитич Годунов:

— А скажи нам, князь, не ведомо ли тебе, не грешен ли Лыков в умышлениях против царя, нет ли у тебя каких сведений о разговорах его с опальными князьями Голицыным да Татеевым?

— Про то не ведаю. Ты знаешь, что я в Москве только наездом бываю, — угрюмо ответил Дмитрий.

— Так, может, матушка об этом сказывала? — вкрадчиво продолжал Годунов. — Она ведь все время во дворце живет, многое видит и слышит?

Бояре напряглись, с интересом глядя на князя. Велик соблазн сказать «да». Тогда уж Лыкову несдобровать. Наверняка у Семена Годунова есть уже доносы на Лыкова, но, видать, малозначительных людишек, а если подтвердит князь Пожарский, известный своей честностью, то государь обрадуется случаю убрать еще одного недруга.

Но такой уж гордый нрав Дмитрия: никогда он не кривил душой, никогда не был доносчиком. Ответил, мрачно насупившись:

— Я с матушкой о таких делах изменнических не ведаюсь. И шептунов всяких не слушаю. Мой удел — ратный!

Разочарованно переглянувшись, бояре после недолгого обсуждения решили дело оставить «невершенным», не отдав предпочтения ни Пожарскому, ни Лыкову. Впрочем, и этого было достаточно, чтобы боярыня Лыкова унялась, оставив мамку царевны в покое.

Через несколько дней Дмитрий получил отпуск и ускакал со своими боевыми холопами в родовую вотчину Мугреево, где положение становилось все более бедственным.

Прасковья Варфоломеевна встретила его в слезах:

— Зерна осталось мало, да и то только в нашем амбаре. Приходится пуще глаза его охранять: мужики, как не в себе, каждую ночь туда лезут. Да и как не лезть — весь свой хлеб еще летом подъели, живность свою, даже лошадей, свели. Пахать по весне не на чем будет, да и семян не осталось!

— Пухнут люди с голоду, — добавил дядька Надея, успевший обойти крестьянские избы. — И вот какая напасть — от страху, что ли, люди есть стали больше, чем в урожайное время, едят, а насытиться никак не могут. И кошек, и воронье, что падалью питается, жрут. Не ровен час, как, я слышал, уже бывает в иных деревнях, детей начнут есть.

По повелению князя собрали сельский сход. Дмитрий, стоя на крыльце, вглядывался в знакомые лица окруживших его людей, но узнавал с трудом. А ведь всех их он знал с детства. Лица опухшие, глаза равнодушные, но с каким-то странным, голодным блеском. Тела исхудавшие, одежда висит, как на пугалах.

Поборов волнение, Пожарский хрипло сказал:

— Царь Борис, видя неустройство в народе, приказал снова разрешить выход в Юрьев день. Каждый волен уйти от прежнего владельца в новое место, где живется лучше…

С крестьянских лиц равнодушие смыло будто холодной водой.

— Куда же, Господи, мы пойдем? Да еще в зиму? Не бросай нас, владетель наш, на погибель.

Князь стоял опустив голову, в глубоком размышлении. Люди надеются на него, ждут помощи. А чем он может помочь? Если раздать оставшееся зерно, то всем и на месяц не хватит. А что будет потом? Если весной не посадить хлеб, то и ждать будет уже нечего и… некому.

«Зачем мне вся эта обуза? — подумал он. — Сейчас бы на коня — и в войско. Там и с едой проще: засыпал толокно в котел, бросил несколько кусков копченой баранины — и хлебай на здоровье!»

Тут князя осенила мысль: «А если кормить их, как воинов он своих кормит?»

Дмитрий, ободрившись, снова поглядел на голодных людей и сказал властно:

— Ну, вот что! Раз не хотите от меня уходить, — значит, зимовать будем вместе. Зерна я вам не дам. — И, услышав надорванные вздохи, повысил голос: — Не дам, и не просите. Буду кормить вас здесь, на своем подворье.

Прасковья Варфоломеевна глянула на мужа с изумлением:

— Чем же кормить? Аль, как Сын Божий, собираешься накормить пять тысяч людей пятью хлебами?

Дмитрий улыбнулся ей:

— Не кручинься, княгинюшка. Говоришь, овса еще осталось порядком для лошадей. Так собирай своих девок, будете из овса толокно делать, всех лишних лошадей порезать, мясо засолить. Доставай наши боевые котлы, будешь похлебку варить! — И обратился к крестьянам: — Каждый день к обеду приходите сюда со своими мисками, сам буду следить за раздачей похлебки, чтобы всем досталось — и старым и малым. Воины от такой еды только крепче становятся, и вы не погибнете.

— И вот что главное надо сделать, — повернулся он к княгине и дядьке Надее. — Немедля надобно составить обоз, подобрать мужиков покрепче, взять часть и моих воинов, надо купить, сколько сможем, зерна в Нижнем Новгороде. Туда хлеб с Нижней Волги подешевле идет. У них неурожай не такой сильный, как у нас.

— А где деньги возьмем? Нет же у нас! — всплеснула руками княгиня.

— Собрать всю серебряную и золотую посуду, все драгоценности, меха, какие есть. Не жалей, княгиня, будем живы, наживем еще. А я отдаю свой панцирь и шишак серебряные. Только саблю дедовскую себе оставляю.

Потом, глянув на престарелого Надею, задумался и, решившись, сказал:

— Знаешь что, дядька? Ты останешься здесь с княгиней народ кормить. А в Нижний отправлюсь я сам. Благо воевода там мне знаком, поможет с барышниками справиться, коли втридорога за хлеб запросят.

…Беда приходит не одна. После похорон датского принца через две недели тихо скончалась в своей келье в Новодевичьем монастыре сестра Бориса, бывшая царица Ирина Федоровна, в иночестве принявшая имя Александры. Для Бориса это был самый близкий человек. Она помогала ему стать рядом с престолом, быть правителем государства, охраняя брата от злых недругов, пытавшихся увести от него милость Федора. Все шесть лет, пока она пребывала в иноческом сане, Борис постоянно ездил к ней, советовался, просил укрепить его державный дух.

Подошедшая осень окончательно разорила крестьян, многие пашни не были засеяны под урожай следующего года. Узнав о царской милости, в Москву в округе ста пятидесяти верст хлынули все голодные. Улицы были битком забиты пришлыми. Каждому выдавалось не по полушке, а по копейке, но хлеб вздорожал к осени до четырех рублей за четверть. Царские амбары были опустошены.