— Я сделаю это! — пылко пообещал царевич, ударяя себя в грудь.
— Потом вернешься в Литву, будем вместе ждать смерти Бориса, уверен, что недолго. Когда коронуют Федора, будет много обиженных бояр. Все они встанут под твои знамена. Вот тогда и ударим! Думаю, что не только знатные бояре, но и холопы — все поддержат тебя. С нами Бог!
Царевич в нетерпении вскочил, схватив монашескую рясу.
— Но будь осторожен, Сынок. Везде соглядатаи Бориса. Боже упаси рассказывать что-то о себе! Будете возвращаться в Польшу через южные границы. На Украйне проскочить легче, чем на западе. Здесь, ты видел, посты на каждом шагу. Ну, с Богом, царевич Димитрий!
…Отрепьев встретил молодого монаха дружелюбно, как долгожданного гостя, увел к себе в келью и, заперев дверь, достал из потаенного угла объемистую бутыль с вином.
— Давай выпьем за дружбу.
У молодого монашка округлились глаза:
— В монастыре вино? Это уже не можно!
— В нашем Чудовом монастыре — все можно. Монахи умудряются даже баб проводить, — рассмеялся Отрепьев. — А уж тем более мне, секретарю самого патриарха!
Новые знакомцы выпили, разговор пошел живее.
— Слушай, а ты не поляк? — неожиданно спросил Григорий.
— Русский, православный! — ответил Димитрий.
— Говоришь как-то странно. Вроде бы и по-русски, и в то же время как иностранец слова расставляешь.
— Я долго жил в Волыни, с раннего детства.
— Что так?
— Спасался от лихих людей.
— От каких таких «лихих»?
Димитрий перешел на шепот:
— От псов государевых…
Григорий с понимающим участием взглянул на гостя:
— Мне тоже от них пришлось побегать. Но почему спасаться с ранних лет? В чем можно провиниться, будучи несмышленым ребенком?
— Моя вина — в моем рождении.
— Не понял, что-то уж больно загадочно говоришь! Нельзя ли пояснее?
— Сие есть великая тайна! — не без напыщенности, подняв указательный палец к сводчатому потолку, заявил гость.
Григорий принял обиженный вид:
— Меж друзьями не может быть никаких тайн. И как я буду выполнять приказ канцлера, если от меня что-то скрывают?
— Добро, я скажу, — для виду помешкав, сказал гость.
Он встал, подошел к двери, опасливо прислушался, нет кого за нею, вернулся, сел вплотную к Отрепьеву и на ухо жарко выдохнул:
— Я — царевич Угличский.
Отрепьев с недоверием отодвинулся от Димитрия:
— Слыхали, слыхали. Бог подаст!
— Клянусь всеми святыми, я царевич!
— Как же — тебя похоронили?
— Не меня, другого мальчика. Меня спас лекарь-немчин, раненого. Унес к себе, а затем тайно уплыл со мной на лодке в потаенное место, а потом, когда я поправился, уехали с ним к Литве. Там я и жил все эти годы, под рукой князя Курбского, а последний год у канцлера был в читчиках.
— Складно сказываешь, — уже смягчившись, сказал Григорий. — Ну, а зачем в Россию вернулся? Неужели головы своей не жалко?
— Дело есть, — ответил Димитрий. — За тем делом и ты понадобился…
— Ну, говори же!
— Нужно мою матушку разыскать. Прячет ее Борис где-то в дальнем монастыре. Видать, боится.
— Чего?
— Что я ее разыщу, чтобы благословение принять…
— Благословение?
— Да, на подвиг ратный за царскую корону, что злодей похитил!
— А как ты себе мыслишь бой с царем затеять? На поединок вызовешь? — скептически усмехнулся Григорий.
— Не смейся! Подниму всех обиженных на Бориса! Соберу войско в Москве!
— Надо обязательно казаков с Украйны позвать! — загорелся Отрепьев. — Воины хоть куда и на Бориску злы!
— Конечно, и казаков пригласим.
— Ну, что ж, я с тобою до конца! — воскликнул Отрепьев. — Как станешь царем, сделаешь меня боярином!
— Будешь моим канцлером! — торжественно заявил Димитрий.
— Ух ты! — восхитился Григорий. — За это давай еще выпьем!
— Не много ли будет? — засомневался Димитрий. — Нам надо ясные головы иметь.
— А у меня, сколько ни пью, всегда ясная голова! Кого хошь за столом перепью! — хвастливо заявил Отрепьев.
Действительно, опрокинув кубок, он остался внешне таким, как был. Утерев рукавом рот, критически осмотрел одежду Димитрия.
— В такой рясе тебе показываться нельзя, — заявил он деловито. — Новая, необношенная. Начнутся расспросы — где купил, на какие шиши?
Григорий полез в свой рундучок, выбросил оттуда грязную, порванную рясу:
— Вот надевай. Будет как раз! Сейчас пойдем в ночлежку, поживешь несколько дней там, пока я буду разузнавать, где находится инокиня Марфа. Будешь помалкивать. Я скажу, что ты блаженный и ничего не помнишь. Назовем тебя… Леонидом. Из какого ты монастыря, то неведомо, просто ходишь по храмам, молишься. Понял?
Сторожевые стрелецкие посты, гревшиеся кострами у рогаток на крестцах, беспрекословно пропускали двух иноков. У Покровских ворот нашли покосившуюся избушку, служившую пристанищем для бродячей братии. Здесь Григорий встретил знакомого, полного монаха в почти сопревшей рясе, с железными веригами на груди.
— Варлаам!
— Гриня! — растроганно воскликнул старик и полез целоваться, обильно распространяя запах хмельного. — Совсем забыл меня, как пристроился в теплое местечко. Как мы с тобой по монастырям хаживали!
Отрепьев расцеловался со старцем без всякой брезгливости.
— А это кто?
— Инок Леонид! — ответил Григорий. — Он блаженный, совсем почти не говорит. Ты уж присмотри за ним, пока я его куда-нибудь в монастырь не пристрою. Я отблагодарю!
И Григорий потряс бутылью, ловко извлеченной из-под рясы.
— Разве я обижу блаженного! — воскликнул обрадованный Варлаам. — Будь спокоен, обихожу, как сына родного!
В следующую неделю Димитрию представилась редкая возможность познакомиться со всей Москвой. Варлаам в поисках милостыни неустанно переходил от одной церкви к другой, не забывая при этом наведываться в кабаки, где его тоже все знали. Побывали они и в Кремле во всех соборах, и на Арбате, и на Сретенке, и в стрелецкой слободе. Димитрий помалкивал, изображая блаженного, но слушал жадно, впитывая разговоры москвичей о неудачной попытке Бориса женить дочь, о начавшемся в деревнях голоде, о многочисленных видениях, являвшихся святым людям то там то сям и предвещавших то войну, то скорое падение царя…
В одном из кабаков нашел их Отрепьев. Был он мрачен и озабочен.
Отвел Димитрия в сторону, сказал:
— Уходим немедленно. На меня донесли, будто слухи о царевиче распускаю. А как было иначе узнать о Марфе? Хорошо мой дядька, Ефимий, предупредил. Так что в дорогу не мешкая.
Он громко обратился к Варлааму:
— Прощай, святой старец! Спасибо тебе за инока.
— Куда же вы на зиму глядя?
— Хочу пристроить его в монастырь на Новгородской земле.
— Жаль расставаться.
— Может, еще и свидимся.
— Дай-то Бог. Я, грешным делом, к весне на юг подамся. В Киевскую лавру на богомолье. Может, и вы со мной?
— Там видно будет. Прощай, Варлаам.
…И прииде к царице Марфе в монастырь на Выксу с товарищем своим, некоим старцем в роздранных в худых ризах. А сказаше приставом, что пришли святому месту помолитца и к царице для милостыни. И добились того, что царица их к себе пустила. И, неведомо каким вражьим наветом, прельстил царицу и сказал воровство свое. И она ему дала крест злат с мощьми и камением драгим сына своего, благоверного царевича Димитрия Ивановича Углецкого.
Пискаревский летописец
После долгой суровой зимы долгожданная весна сначала порадовала крестьянина: была она ранней и теплой. Но когда наконец земля оттаяла и пахарь засеял ее, стоило едва проклюнуться всходам, как ударил мороз, разом погубив все надежды. Лишь в начале июня те, у кого еще были остатки лежалого, «забытого» зерна, засеяли пашню вторично, зная, что и в третий раз будет недород. Один недород крестьянин еще мог пережить, потуже затянув пояс, но три подряд…
Исаак Масса, вернувшийся из Голландии с очередной партией шелка, возбужденно рассказывал Маржере о виденном на обратном пути:
