– Да ты… – взревел Зубов, и ранее-то не отличавшийся кротостью нрава, но был остановлен графом Паленом:

– Спокойнее, Платон Александрович! В сем деле горячность пагубна, – и уже мне: – Извольте отдать шпагу!

Придвинулись. Рыл десять, да еще за дверью слышны голоса. Если навалятся толпой, то просто затопчут на хер. И до сих пор не кинулись только из приличия – каждому хочется меня придушить, но стесняются лезть первыми, боясь показаться выскочками и торопыгами. Нет, уж всяко не сомнительная слава цареубийцы отпугивает. Что-то подсказывает – это настолько привычное дело, что ни внутреннего протеста или какого-либо замешательства не вызовет.

– Шпагу, говоришь? Ах, мин херц Питер, только из уважения к памяти прадеда, чье имя вы носите… – Пален улыбнулся, недослушав, и пошел вперед, протягивая руку: – Да, только из уважения вы не будете повешены!

Сильно отталкиваюсь от стола… клинок неожиданно легко входит графу в живот. Сейчас посмотрим, голубчик, чем ты нынче закусывал. Не хочет показывать – молча валится на бок, утягивая оружие за собой. Нет, друг ситный, так не пойдет!

Немая сцена. Что застыли, не ожидали подобной прыти от придурковатого императора? Для надежности упираюсь ногой Палену в грудь и выдергиваю шпагу. Вовремя – успел подставить под опускающийся палаш. Ур-р-р-оды, никакого почтения – царей убивать и так грех большой, а уж в капусту рубить… Чай, не в лихой кавалерийской атаке. Кто это, не Федор ли свет Сергеевич? И не сидится дома трухлявому пеньку?

Старый-то он старый, но удар Борятинского заставил отступить назад, к столу. Я не великий полководец, мне ретираду совершить не зазорно. Левая рука нащупывает графин. И тут же противник едва успевает уклониться от летящего в лицо хрустального снаряда, доставшегося стоящему позади генералу с мясистым красным носом. Точное попадание в лоб – осколки брызнули немногих хуже гранатных, с меньшим, правда, ущербом для неприятеля.

Зато удивил. И даже, кажется, остановил. По-моему, неожиданный отпор и внезапная гибель Палена несколько остудили пыл заговорщиков. Впрочем, не стоит себя обманывать: обратной дороги у них нет.

– Навались! – орет Зубов.

Опомнились, стряхнули наваждение… храппаидолы!

– Платоша, а не угостить ли и тебя горячительным? Али табачку на понюшку?

– Убью!

Не убил. Застыл, широко открыв рот, когда от дверей раздался спокойный голос поручика Бенкендорфа:

– Товсь! Цельсь! Пли!

Однако против лома нет приема. Особенно если этот лом мелко порублен и заряжен в гвардейскую фузею образца тысяча семьсот девяносто восьмого года. Шучу, конечно, но там калибр таков, что вполне можно и картечь горстями засыпать – палец пролезает. А бабахнуло не хуже «катюши» – спальню заволокло дымом, сквозь который доносились крики раненых и уверенные команды Александра Христофоровича:

– Скуси! Забей! Товсь!

Пользуясь всеобщей суматохой, на всякий случай лезу под стол. Оно мне нужно, пулю от своих схлопотать? А если назвать это военной хитростью и отступлением на заранее подготовленные позиции, так вовсе выглядит не благоразумной осторожностью, а чуть ли не безрассудным геройством.

Но место занято – кто-то в парадном мундире (под рукой чувствуется жесткое золотое шитье) отталкивает меня и не пускает прятаться. Что же за скотина такая? Бью наугад обутой в тяжелый ботфорт ногой. Раз, другой… на третий ногу перехватывают и резко дергают на себя. Валюсь навзничь, крепко приложившись затылком о паркетный пол так, что искры из глаз да шпага вылетела из руки и укатилась в неизвестном направлении, и тут же сверху наваливается громадная туша. Мало того, что душит, так еще и царапает шею камнями повернутых внутрь перстней.

Пытаюсь отбиться, но противник явно сильнее. Ах ты, фашистская сволочь… Впившееся в ляжку сквозь кожу лосин что-то острое побуждает к действию – очень не хочется помирать раненному в задницу. Тыкаю обоими указательными пальцами туда, где по блеску угадываются глаза… Правым попал, да так, что на лицо плеснуло липким и горячим. И уже можно освободиться, вздохнуть и встать хотя бы на четвереньки.

Еще залп! Пули хлестнули по окнам, и поднявший шторы холодный мартовский ветер задул свечи. Дым, впрочем, тоже развеял, что стало заметно после того, как внесли несколько зажженных факелов. А стреляют-то солдатики хреново – из десятка заговорщиков лежат лишь пятеро, причем троих могу с гордостью записать на свой счет. Поднимаюсь с колен, пока никто не обратил внимания на пикантную позу, и стараюсь принять величественный вид.

– Поручик, тебе тоже не спится? Согласись, в этой ночи есть какая-то томность.

Сказать, что Бенкендорф выглядел удивленным, – ничего не сказать. Не удивленным, скорее, стукнутым пыльным мешком по голове. И лицо являло сложную гамму чувств, а чо, как настоящий буржуй, я теперь и в фортепьянах разбираюсь, – от облегчения при обнаружении меня живым и здоровым до некоторого разочарования. Неужели он огорчился невозможностью свершить праведную месть за невинно убиенного государя?

– Ваше Императорское Величество!

Возгласу поручика вторит звон. Звон оружия, брошенного заговорщиками на пол. Виктория? Да, она, но только с тыльной стороны, с той, где спина теряет свое благородное название. Так что рано еще праздновать, вот кое-что сделаем, и уж тогда…

– Солдаты! Братцы! Орлы! – Гренадеры вытянулись по стойке «смирно», хотя, казалось, более некуда. – Да, орлы! Но не солдаты-победители… Почему на поле боя оставлен враг, не желающий сдаваться?

Не понимают, лупают оловянными глазами и молчат. Ладно, попробуем зайти с другой стороны.

– Вы разве не видите, что подлый супостат упорствует и по сию пору не сложил оружия? Тому ли учил чудо-богатырей генералиссимус Суворов? Не слышу ответа, господа офицеры!

Взгляд правофлангового, усатого детины лет тридцати пяти с пройдошистой рожей ротного старшины, мигом приобрел осмысленное выражение. Покосился на меня, на лежащие шпаги…

– А хуле теперя! На штык их, робяты!

Управились меньше чем за минуту. Слегка погрустневший Бенкендорф подал шпагу, потерянную мной в героической битве у стола.

– Спасибо, поручик. О чем печалишься?

– Простите, государь, но я так и не смог выполнить ваше приказание.

– Какое?

– О проведении политинформации. Не зная, что сие из себя представляет, я взял смелость…

– Пустое, ты все правильно сделал.

– Да?

– Ну, конечно же. Настоящая политинформация – суть объяснение подчиненным подлой природы врага, определение врага на сегодняшний день с государственной точки зрения и, главное, объяснение, почему уничтожение супостата является благом не только для державы, но и для каждого солдата по отдельности. Ты прекрасно справился, Александр Христофорович, проявив разумную инициативу, соответственно должен быть вознагражден.

– Ну что вы, государь, не за награды… – слишком ненатурально начал отнекиваться Бенкендорф.

– Верю, конечно, верю, что движимый исключительно помыслами о благе Отечества… – чего я несу, он же немец? – Да, Отечества!

Кончик шпаги упирается в грудь лежащего без памяти генерала, получившего графином в лоб.

– А вот скажи мне, поручик, каким манером сей мерзавец похитил твой орден да себе нацепил? Изволь исправить недоразумение и не допускать подобного впредь!

Бенкендорф присел на корточки и дрожащей рукой потянулся к звезде Георгия второй степени. Остановился, недоверчиво подняв голову:

– Государь, но он же генеральский?

– И чего? Зато будет куда расти и к чему стремиться. Карьеризм, братец, подобен елдаку! У каждого офицера быть непременно должен, но показывать его на людях неприлично. Но мы тут все свои, не так ли? Не стесняешься же ты в бане?

Оставив свежего кавалера радоваться награде, обращаюсь к солдатам, тьфу, то есть офицерам:

– Ну что, господа лейб-кампанцы, каковы ваши дальнейшие действия? Вот ты, что скажешь? – Палец указывает на гренадера, первым пошедшего в штыковую.