– А почему Антон вам не помогает ухаживать за отцом? – Мерин вон из кожи лез в потугах выйти на интересующую его тему. – Внук все-таки.

– Да какой он ему внук?! Какой внук?! Не внук он ему!! Понятно?! НЕ ВНУК!!! – Марат Антонович неожиданно сделался красным, белки глаз прошили темные прожилки. Он почти кричал. – Он ему чужой совсем! И я ему не сын! Вот так! Не сын я ему!! Сыновья любят отцов, почитают, а не смерти их ждут! А я жду! Жду!! Да не дождусь. Как говорит Ширвиндт: он еще простудится на моих похоронах. Вы любите Ширвиндта? Я люблю: он в самое тяжелое для них время фамилию не поменял. Что это за фамилия – Шир-вин-д-т – для антисимитской страны? А он не поменял. И еще – Розенбаум. И Райхельгауз. Молодцы, уважаю. Остальные все в Ивановых-Петровых переделались. Ваша как фамилия?

– Мерин.

– Мерин? Что-то знакомое. Ваши кто родители?

– Не знаю.

– Почему? – Выпитый коньяк к этому времени, было похоже, окончательно взял власть над неудавшимся литератором: слова выговаривались с трудом, мимика и жесты перестали помогать выражению мыслей и зажили своей самостоятельной, отдельной от хозяина жизнью. – Почему не знаете?

– Я их не застал.

– А-а-а, понимаю, другое дело, – удовлетворенно закивал Марат Антонович, как будто не заставать родителей в живых для детей было делом обычным, – мало ли, не застал и ладно. А мой вот застал. И еще застает. Вы как думаете, Всеволод, сколько еще будет заставать в живых мой сын своего родителя? Своего родителя, меня то есть? А? Сколько? Родителя? Кстати, не я родитель, я только участвовал, а рожал не я, почему же я – родитель? Неверно! Я помощник родителя. А родитель у всех один – мать. Моя мама Ксения Никитична мой родитель. А у моего сына – Лерик. Это не мой сын. Лерика. Пусть к ней идет. А-а-а! Она его не пускает, а он и не идет. Не дурак. Он до семи лет моей мамы сын, Ксении Никитичны, а теперь мамы нет – значит, ничей он сын, подкидной… подкидыш, подбросили его… подброшиш… сын полка… Маратович. Но – не Маратович. Мать – Валерия, значит – Валериевич. Я ему говорю: «Антон Валериевич!» Обижается. Сейчас не обижается – я с ним не знаком давно. Встречаемся, но не знаком…

В дверь позвонили, очевидно, прибыла «скорая», надо было идти открывать, но Марат Антонович, увлеченный размышлениями о взаимоотношениях с собственным сыном, желания покидать насиженное кресло не выказывал. Пришлось Мерину взять инициативу на себя.

– Пойти открыть?

Твеленев не сразу понял вопрос, обрадовался.

– А есть?

– Что есть?

– Хоть что.

– Я говорю – дверь открыть?

– Зачем?

– Звонят.

– Разве? A-а, да, – он вмиг погрустнел, – Нюша откроет.

Но звонки продолжались, никакая Нюша ничего не открывала, и Мерин вышел в тускло освещенную прихожую.

Удар по голове был не сильным, но настолько неожиданным, что он не устоял на ногах и рухнул, больно ударившись об острый угол стенного шкафа. Кто-то навалился на него сзади и неслабыми руками прижав к полу, зашипел в самое ухо:

– Ты кто такой, дядька? Тебе что от него надо? Ты зачем его спаиваешь? Ему вредно!

Сотруднику отдела МУРа по особо тяжким преступлениям понадобилось употребить все свое умение, чтобы в столь неожиданно возникшей ситуации через считанные секунды оказаться победителем: он рывком перевернулся на спину, коротко ударил напавшего ногой в живот и уже из положения сидя заехал ему в челюсть. Тот отлетел к противоположной стене и затих.

В дверь продолжали настойчиво звонить, Мерин поднялся, поправил на себе разорванную одежду, зажег свет. В углу, свернувшись калачиком, полулежал молодой парень. Ладонью он прикрывал лицо, на ковер сквозь дрожащие пальцы капала кровь – очевидно, целясь в скулу, Мерин ненароком захватил и нос противника.

– Лежи пока, открою, потом разберемся. – Он повозился с незнакомыми запорами, распахнул дверь.

– В чем дело?! Вы что, с ума сошли? Вызвали «скорую» и не открываете? Что случилось? Вы кто? – Трое в белых халатах, не уступая друг другу дорогу, ворвались в помещение.

– Я из уголовного розыска, – Сева полез в карман за удостоверением, – тут на днях произошла кража…

– Да знаем мы, знаем, а не открываете-то почему? Что с тобой, Герард, – ахнул один из «халатов», нагнувшись над безмолвно скрюченным молодым человеком. Тот зашевелился.

– Нормально все, идите к деду.

– У вас кровь на лице!

– Нормально.

«Халаты», испуганно оглядываясь, потопали в кабинет Антона Игоревича: по всей видимости, география помещения была им хорошо знакома. Мерин нагнулся над Герардом.

– Ну что? Жив?

– Помоги до ванной. Зря ты так – убить мог.

– А ты не зря?

– Они к деду цепляются, чтоб скорей помер.

– Кто «они»?

– Все. Помоги, говорю. Темно. Не вижу ни хрена.

Герард действительно являл из себя жалкое зрелище – видимо, от испуга Мерин не рассчитал силы: из носа струйками текла кровь, ноги подкашивались, его швыряло из стороны в сторону, как матроса на палубе попавшего в шторм суденышка. Вместе они доковыляли до ванной комнаты.

– Справишься один?

– Не отпускай «скорую»: по-моему, сотрясение. – Он опустился на колени и, ухватившись за край унитаза, сунул туда голову.

Мерин вернулся было в кабинет Марата Антоновича – тот громко храпел, неудобно уложив лицо в разбросанные по столу рукописи.

В прихожей топтались «халаты».

– Бумагу вы подпишете?

– Какую бумагу?

– О вызове – какую! О нашем приезде. Квитанцию. Где Твеленев?

– Какой Твеленев? – не понял Мерин.

– Герард – какой! Где он?

Из ванной донеслись недвусмысленные, усиленные раструбом унитаза звуки освобождающейся от излишеств утробы. «Халаты» переглянулись.

– Это он?

– По-видимому.

– Что он там делает?

– Блюет, должно быть.

Пожилой врач клинышком бородки кивнул санитару в сторону ванной, тот скрылся за дверью.

– Подпишите вызов и время прибытия, нам без этого нельзя. – Он достал авторучку, протянул Мерину. – Вот, возьмите.

– Как он себя чувствует?

– Кто?

– Антон Игоревич.

– Лучше нас с вами. Во всяком случае в данную минуту гораздо лучше своего внука. – он все той же бородкой ткнул в сторону ванной комнаты.

«Внука?!» – чуть не вырвалось у Мерина, но он вовремя сдержался.

– Скажите, доктор, у него со слухом все в порядке?

– У композитора? Абсолютно.

– А со зрением?

Врач недоуменно повернул к нему бородку.

– Вас как по имени-отчеству, молодой человек?

Мерин представился.

– Всеволод Игоревич, у Антона Игоревича и со слухом, и со зрением, и с памятью, равно как и со всеми прочими органами внутренней секреции, поверьте мне, старому эскулапу, полный порядок. Лучше бывает только у пациентов вашего возраста. У него, к сожалению, совесть пошаливает: измучил и нас, и родственников. Но это уж, как говорится, область нетрадиционной медицины.

Дверь ванной комнаты распахнулась: санитар держал под руки белилообразного Герарда.

– Что с ним? – свой вопрос врач сопроводил кивком бородки в сторону висевшего на санитаре молодого человека.

– Лежать надо. Похоже, мозг. Оклемается. Куда его?

Все три халата одновременно посмотрели на Мерина.

– Я не знаю… Он что, не может говорить? Он в сознании? Герард, – Сева попытался приподнять его голову, – ты здесь живешь? – Тот, не открывая глаз, промычал что-то нечленораздельное. – Я не знаю, куда его… Не знаю… давайте вот в эту комнату, что ли… – Он открыл ближайшую от него дверь, помог «халату» перенести «тело», уложить на диван.

– Если вдруг что – звоните нам или 03 или по мобильному, номер есть у товарища композитора. – Доктор кивнул бородкой в направлении твеленевского кабинета.

– Что вы имеете в виду – «вдруг что»? – испугался Мерин. – Что «вдруг»?

– Ну мало ли. Все мы под небом ходим. – Старый эскулап сардонически улыбнулся, указав при этом бородкой на потолок, затем ею же кивнул коллегам в сторону входной двери – такая, видно, у него была привычка – использовать бородку в качестве указателя направления, – и все три «халата» растворились в глубине коридора.