– Да как же ты услыхала? – дивилась бабушка.

– Оно по кастрюле чмокало, – поясняла внучка. И тут же информировала о новых происшествиях: – А в колодце кто-то плавает.

Дед, только было намеревавшийся попенять на тугоухость супруги: «Ничего-то не слышишь, глухня!» – недоверчиво шагал к дощатой беседочке в углу двора и с большим удивлением разглядывал в стальной воде с уголком синего неба отчаянно бьющего лапками крысенка, какового и подчерпывал, торжествуя, ведром.

– Ну и востроухая девка! – бормотал он при этом.

Лида слышала, как двумя этажами ниже скользит в почтовый ящик телефонный счет, а в подвале пляшут пьяные комары. Знала, что на любимой бабушкой горноалтайской яблоне всю ночь с целлофановым треском лопались перезревшие яблочки: слышала сквозь сон, как обычные люди, не просыпаясь, слышат лай собаки или звон трамвая. Девочка поднимала голову, когда в огороде со свистом рассекали воздух и штопором обвивали постанывающие колышки плети гороха, звала любимую куклу сбегать посмотреть, что за гусеница с пыхтением извивается на раскачивающейся в углу кладовки паутине?

Но чаще всего ее странная способность воспринимать абсолютно все колебания воздуха оставалась неведомой для окружающих: Лида была уверена – каждый человек воспринимает звуки точно так же, ей и в голову не приходило уточнять: «Слышите, как у соседей кошка вылизывает котят?» – как мы не спрашиваем, видит ли собеседник стол или лампу.

Мама списывала рассказы дочери о скрипучем таракане или журчащем платье на повышенную возбудимость и излишние фантазии и то поила ребенка успокаивающим сбором, то требовала «немедленно прекратить врать!» и грозилась вымыть Лиде рот мылом.

Первым тревогу забил дед.

– Да сводите же ребенка к ушному! – потребовал он после того, как внучка взволнованно сообщила бабушке, что в бутылку беленькой, которую «деда» припрятал на балконе, лезет муха. – Это же ненормально!

Папа вздохнул, но на другой день пошел к семи утра в поликлинику, за талончиком к дефицитному лору.

А мама забрала дочку из садика прямо с тихого часа (довольно громкого, по мнению Лиды) и с криком «Мы с острой болью!» ворвалась в кабинет.

За старым школьным письменным столом, накрытым толстым стеклом с оклеенными лейкопластырем краями, сидел заслуженный доктор.

Борис Аркадьевич всю жизнь проработал хирургом в районной больнице, с ностальгией вспоминал суточные дежурства, ночные вызовы, сложные случаи, медсестер, пахнущих спиртом. И чрезвычайно тосковал в детской поликлинике с ее бумажными профилактическими осмотрами, промыванием ушных пробок и справками для освобождения от уроков физкультуры, как скучал, доживая свой век, буксир класса «река – море», проданный и приспособленный под кафе в парке.

«Привыкли руки к топору», – частенько напевал себе под нос доктор и грустно смотрел на пятнистые, как перепелиное яйцо, высушенные тальком хирургических перчаток пятерни.

– Ну-с, на что жалуемся, прелестное дитя? – спросил он, потряс чернильную ручку и принялся царапать в карточке шифровку.

– Слышит, что не надо! – нервно сообщила мама.

Лида вытянула вперед тощие ноги с шершавыми, точно обсыпанными манной крупой коленками и как бы невзначай пошевелила новенькими кроссовками-пищалками: а у меня-то вот что!

– Ай, красивые, – похвалил доктор, опустил на выцветший глаз круглое зеркало и взял Лиду за ухо. – Я тоже такие ботиночки хочу! Та-ак, здесь у нас пробочка…

Мама покраснела.

Борис Аркадьевич звякнул стальным штырем со страшным крючком на конце.

Лида засопела.

– Сейчас мы ее подцепим, – сообщил доктор.

В ухе у Лиды загрохотало.

– Ну как, теперь лучше слышно? – спросил Борис Аркадьевич.

Лида с восторгом уставилась на коричневую козявку.

Потом послушала, как в соседнем кабинете сестра-хозяйка прихлебывает чай, и сказала:

– Лучше.

– Вы не поняли, – вмешалась мама. – Лида не плохо слышала, а слишком хорошо.

– В каком смысле? – рассеянно спросил доктор, продолжая писанину.

– Мама, у дяди в животе суп с пшеном кипит, – сказала пациентка, любуясь на огоньки в подошвах кроссовок.

Борис Аркадьевич поднял голову: около часа назад он действительно съел в столовой суп под названием «Полевой» и даже размышлял, кто дал похлебке с картофелем и пшеном такое прелестное название?

Старик поглядел на Лиду, перевел взгляд на маму.

– А я вам что говорила? – сердито сказала мама. – Слышит все подряд!

Доктор сцепил руки, покрутил большими пальцами, недоверчиво спросил:

– А еще что слышишь?

Лида вздохнула и принялась перечислять:

– Под кушеткой паук ходит, в той комнате тетя чай пьет.

Борис Аркадьевич сунул руку в карман халата с вышивкой «Ст. медсестра», нащупал бумажный катышек, хотел было вытащить, но вдруг бросил, словно побоялся терять время, поспешно поднял подлеченную изолентой трубку телефона, накрутил трехзначный номер и спросил:

– С чем чай пьем? С пряниками? С мятными? Понятно. Что-то хотел сказать… Нет, не насчет бланков. Вспомню – перезвоню.

Затем положил трубку, искоса глянул на Лиду, выбрался из-за стола, подошел к кушетке, резко дернул на себя, поглядел в щель, узрел паука, медленно поднял голову и со священным ужасом уставился на пациентку.

Возле стола сидела тощенькая пятилетняя девочка, похожая на веселую ящерку. Выпуклые, блестящие, чересчур убежавшие к вискам светлые глаза в крапинку, тонкие волосики, нежные, словно пенка в детской ванночке, мелкие, как мышиный горошек, веснушки и жилетка домашней вязки поверх фланелевого платья.

Девочка постучала пятками по ножкам стула, дождалась, когда кроссовки доиграют китайскую мелодию, и спросила:

– Мама, а когда мы пойдем?

Доктор на глиняных ногах вернулся к столу, дрожащими руками навернул на щеку зеркало, включил лампу и, сверившись с именем на карточке, сказал самым своим ласковым голосом:

– Вот какая Лидочка хорошая девочка! Давай-ка еще раз твои замечательные ушки посмотрим.

Ребенка положили на обследование.

Консилиумы следовали один за другим. Доктора с увлечением требовали у девочки расшифровывать все новые и новые звуки.

Лида пыталась залезть под больничную кровать, но ее крепко держали, и она обреченно докладывала: тетя за ширмой штопает иглой носок, дядя в коридоре наливает в чашку лимонад.

Врачи возбужденно гомонили.

Лида слышала слова «слуховой анализатор», «абсолютный порог», «басовый», «дискантовый», «фонема», «костная проводимость».

Вскоре она возненавидела «таблицы Воячека» – когда они извлекались на свет, девочке в сотый раз приходилось повторять «мочка-бочка-точка-кочка»; закрывала уши, заслышав «трещотка Барани», и отбивалась от камертона, который ей снова и снова прикладывали ко лбу и уху.

– Вы, говорит, дядя, суп-то с пшеном ели! – с ликованием сообщал Борис Аркадьевич вновь прибывшим коллегам.

– Как же ты узнала: пшено? – допытывались доктора и снова цепляли к Лидиным ушам вибратор электрического аудиометра: предыдущие графики почему-то врали: ну не могло человеческое ухо воспринимать колебания в ультразвуковом диапазоне!

Лида хмурилась и сжимала губы: взрослые, а не понимают – пшено говорит совсем не так, как рис или перловка. У геркулеса, который бабушка варила особенно часто, голос белесый, у манки – шелковистый, пшено звучит мелко, а гречка – плотно, гладко.

– Могу вас обрадовать! – сообщил Лидиным родителям главный отоларинголог областного управления здравоохранения, вырвавшийся в райцентр на санитарном вертолете.

Мама и папа расцвели: наконец-то поставлен диагноз и решено, какими таблетками лечить дочку!

– Специалисты нашего управления добились для больной направления в Москву, в научно-исследовательский институт педиатрии! Можете собираться!

– Позвольте! – взвился папа. – А вы здесь чем целый месяц занимались?

– Не надо повышать голос, – обиделся главный. – Вашему ребенку была назначена общеукрепляющая терапия. – Он сверился с историей болезни. – Вот, пожалуйста: аскорбинка, фурациллин, парафиновые аппликации.