Литмир - Электронная Библиотека

– А слышь, это… Правду говорят, что им, ворам-то, с бабами совсем нельзя? Ну, которые в законе?

– Да что они тебе, евнухи, что ли? – хохотнул в Пашкину сторону шофер. – Почему нельзя-то? Вот жениться им воровской закон запрещает, это да. Это действительно. Чтоб ни семьи, ни детей не было. А так… Отчего ж нет…

– Ну, попала наша Надька под позорище… – притворно покачала головой беременная Пашкина жена Клава. – Теперь уж точно вовек не отмоется… Нет, это ж надо, а? Сроду ни с одним мужиком не сыпала, а тут бац – и сразу с вором в законе… А возгордилась-то как, возгордилась-то, господи! Вчера смотрю в окошко – летит домой по улице, светится вся, как молодуха на медовом месяце…

– Да цыц ты, баба! Не встревай! – ругнулся на жену Пашка. – Какое тут тебе позорище? Ну, ошиблась Надька маненько, что с того…

Клава открыла было рот, чтоб достойно ответить мужу, да не успела. Вывели милиционеры из ворот незадавшегося Надиного кавалера, в наручниках уже. Он шел бледный, немного равнодушный даже, смотрел прямо перед собой не мигая. Прежде чем забраться в воронок, вдруг обернулся резко, крикнул в ворота негромко:

– Простите, граждане, подвел я вас… И ты, Надя, прости. Хорошая ты баба. Спасибо тебе за все. Прости!

Никто ему, конечно, не ответил. Не вышла Надя его провожать. Это потом уже, как зафырчал воронок мотором, готовясь отъехать, распахнулась в доме дверь, и Надя выскочила на крыльцо, простоволосая и босая, метнулась по двору к калитке, на виду у всех на улице вцепилась в прутья решетчатого окошечка, запричитала, захлебываясь:

– Ребеночек… Ребеночек ведь у нас с тобой будет… Что мне теперь делать-то? За что ж ты со мной так…

– Фамилию мою не давай! Поняла? Пусть не Климов будет! Свою дай! Запомнила? Если парень – Володькой назови. А девку – Машей. Марусей…

Так вор в законе Сергей и скрылся из Надиной жизни с этой «Марусей» на устах. Как ни сопротивлялись потом старики, дочку Надя все-таки по-своему записала, по фамилии отцовской – Марией Сергеевной Климовой. Так и появилась на свет Мурка из старой блатной песенки, сама по себе ни в чем не виноватая. Маруся Климова. Которая, как в той песне поется, «прости любимого»…

Конечно, в тот момент этой блатной песенки Надя в голове не держала. Не знала она про такую песенку. А вот бедной Марусе впоследствии очень даже из-за нее досталось. И в школе дразнили, и на улице… Одно время она даже мечтала имя да фамилию сменить, назваться какой-нибудь Ксюшей или Таней, а потом передумала. Да и дразнить к возрасту перестали. И мать не хотелось обижать – лишние разговоры об этом заводить…

Когда исполнилось Марусе семь лет, пришел крупный денежный перевод на Надино имя. Без письма, без обратного адреса. Старики аж ахнули, когда сумму этого перевода на почтовом бланке увидели. Потом еще много приходило, переводов этих… Без имени отправителя, без обратного адреса… И суммы тоже бывали разные – то пусто, то густо. То пять лет кряду нет ничего, а потом прямо манной небесной деньги на голову валятся. Шарахались старики от этих денег и в общее хозяйство их от Нади не принимали. Вроде того – не надо нам ворованного. Да и сама Надя не очень-то с этими деньгами к ним насылалась – все на Марусину книжку складывала. Если б не съела их в свое время проклятая инфляция дочиста, то богатая бы невеста из нее со временем образовалась…

Каждый приход этой серой бумажки-перевода бывал у них целым событием. Не любила Маруся прихода этой бумажки, ой как не любила! Сразу неуютно становилось в доме. Дедушка замолкал, пыхтел сердито, и бабушка всхлипывала потихоньку на кухне, вздыхала прерывисто, бормоча свое «Господи, помилуй нас, грешных»… А про маму и говорить нечего. Мама надолго уходила в маленькую сараюшку и там плакала от души, с надрывом и тяжким воем. И четвертинку водки туда, в сараюшку, с собой брала. Маруся однажды видела, как она там плакала. Наливала дрожащей рукой водку в стаканчик, держала его перед лицом, будто рассматривая, коротко всхлипнув, отправляла в себя одним махом, морщилась широким лицом и мотала головой горестно. А потом, коротко вздрогнув и подняв мутные глаза на толстую золотистую связку лука, начинала подвывать потихоньку. И вой этот все нарастал и становился все горше, все страшнее, все безысходнее. Маленькая Маруся даже решила тогда, что обязательно надо этот лук проклятый с маминых глаз убрать. Чего бабушка его развесила тут, у мамы на глазах? Вон она как убивается горько, и волосы ее красивые, светлые и пышные, как молодая пшеница, зря только молтузятся по плечам да сбиваются в мокрые от слез пряди… Она даже к бабушке подошла с этим дельным советом, но та шикнула поначалу, а потом прижала ее голову к боку, погладила по пышным, как у матери, белым волосам и сказала очень странную вещь – не мешай, мол, мамке любить…

Маруся тогда долго думала над этими бабушкиными словами. Но ничего дельного для себя придумать так и не смогла. А переспросить постеснялась. А потом как-то уж и привыкла к этим маминым слезам по поводу серой бумажки, которую изредка приносил в их дом почтальон. Благо, что совсем редко приходить стали бумажки эти. А потом бабушка с дедушкой как-то враз и неожиданно умерли – как в сказках пишут, в один день. И остались мама с Марусей в большом доме одни. Марусе в тот год четырнадцать полных лет минуло. Как мама говорила – еще и не крепка девка, но уже помощница.

А что, она и впрямь по хозяйству проворной была. Правда, такой большой живности, как при деде с бабкой, они не держали конечно же, но с двумя коровами управлялись. Никто уже в их околотке коров не держал, а они ничего, не гнушались ни молоком, ни мясом на зиму. А как иначе жить? Лучше уж покосом летом озаботиться да по утрам из стайки свежие коровьи лызги лопатой грести, чем на новую голодную жизнь жаловаться… Управятся поутру вдвоем, потом разбегутся – Маруся в школу, мать на станцию… А вечером, после дойки, опять работы полно – надо молоко через сепаратор перегнать. Вся улица у них то молоко да масло домашнее покупала. Опять же деньги. Опять же прожить можно. Времени свободного на гулянки, конечно, нет, но тоже не большая беда. Да и на что оно Марусе? Перед мальчишками задом на школьных дискотеках крутить? Чтоб ее там Муркой дразнили? Нет уж. Ей и уличных дразнилок с детства с лихвой хватило. Идешь, бывало, по улице, а Витька Ляпишев, сосед, как запоет-заизгаляется в спину:

… Раз пошли на дело – выпить захотелось,
И зашли в шикарный ресторан…
Там сидела Мурка в кожаной тужурке,
А из-под полы торчал наган…

Она вздрагивала сразу, конечно, и бежала к своим воротам что есть силы, а Витькин слабый визгливый голосок, подогреваемый звонким хором других мальчишек, и там ее доставал:

Мурка! Ты мой Муреночек!
Мурка! Ты мой котеночек!
Мурка, Маруся Климова!
Прости лю-би-мо-го!

В детстве эту ребячью около нее колготню бабка с дедом быстренько разгоняли. Бабка, бывало, и к соседям Ляпишевым ругаться ходила, и громко кричала на их подворье, и даже коромыслом перед лицом Витькиной матери грозно трясла. Витька на какое-то время затихал, а потом все сызнова… Хорошо хоть мать ее в другую школу потом перевела – которая подальше и в которую их уличные ребята не ходили. А там, в новой школе, начиная с восьмого класса у нее и защитник появился. Колька. Первостатейный хулиган Колька Дворкин. Лихой мотоциклист. Вроде как байкер даже, если приспособить его старый отцовский мотоцикл к новомодным веяниям. Она и сама его поначалу боялась да сторонилась, а потом он ее как-то подвез до дому, постояли у калитки, поговорили…

– Ой, а у тебя волосы травой и молоком пахнут, слушай… – потянул он вдруг носом, наклонившись к ее кудряшкам. – И еще это… Навозом немножко… Так сладко пахнут…

3
{"b":"148769","o":1}