– А давайте-ка мы с вами чай будем пить, Сонечка! – словно почуяв ее смятение, весело проговорила Люся. – Напьемся чаю да и спать ляжем. Утро вечера мудренее! Вам завтра на работу?
– Ну да… На работу… Но после обеда я уже дома буду!
– Хорошо. Тогда ключи пусть у меня остаются? Можно? Я все равно раньше вас приду!
– Хорошо… Пусть остаются… Конечно же…
* * *
Ей казалось, что голова у нее пухлая, огромная и очень шумная. Отчего так больно, так гулко шумит в голове, словно кто-то молотит руками по раскаленному барабану? И как он туда поместился, интересно, барабан этот… Надо глаза открыть. Напрячься и разлепить, наконец, веки. Иначе она от этих бухающих ударов с ума сойдет…
Тамара с трудом разлепила глаза, долго всматривалась в непонятный узор, бегущий волнами из-под век в разные стороны. Какие-то серенькие за витушки-клубочки на розовом фоне. До боли знакомые. Что это? О господи, да это же новый палас, по которому она давеча ползала, любовно расстилала по полу, разглаживая замявшиеся складки… Странно, почему этот его рисунок снова так близко? Серенький с розовым? Прямо перед глазами? Она что, так до сих пор и ползает по нему на коленках? Нет, это же вчера еще было…
Дернув головой, она ударилась затылком обо что-то твердое, застонала от боли. Барабан в голове тут же ускорил свой сумасшедший ритм, поднимая горячую пыль, и она вырвалась наружу, разметалась перед глазами красными искрами. Однако вскоре рассеялась, пропустив через себя первую здравую мысль – что-то не так, что-то случилось с ней очень страшное…
Опираясь на дрожащие руки, она села, с удивлением уставилась на свисающий прямо перед глазами угол белоснежной скатерти. Стало быть, она о ножку стола сейчас ударилась. Понятно. Стало быть, на полу лежала. Около стола. Между прочим, накрытого стола. Вон краешек синей тарелки виднеется, а рядом с ней зеленый бокал толстого стекла стоит… Надо же – зеленое с синим… Совсем не сочетаются цвета… Совсем не сочетаются…
Мысль о «несочетании» цветов странным образом упорно ввинчивалась в голову, словно была тем самым ключиком, который должен открыть дверь во временно попорченную память. Что ж, раз должен был, то и открыл. Вспомнилось ей все тут же в мельчайших подробностях. Красиво накрытый стол, красивый приветливый мужикашка Артемий, с удовольствием жующий ее котлетки, красивые и душевные слова, отлетающие от него ловкими мячиками и попадающие прямо в цель, то бишь в ее дурную головушку… А потом еще было шампанское. Да, было шампанское! Он как-то его еще обозвал смешно… Она его выпила, и… И дальше уже ничего не помнит…
В очень нехорошем предчувствии она с трудом поднялась, грузно осела на стул, огляделась. Сколько она вот так, на полу пролежала? Вроде за окном уже светло… Уже утро, что ли? Ну да… Мужикашка приходил вечером – она это точно помнит. Стало быть, сейчас утро, раз за окном светло.
Больными, ничего толком не видящими глазами она снова обежала комнату, равнодушно отмечая слегка потрепанный ее вид – ящики комода сдвинуты со своих мест, дверцы шкафа открыты, постельное белье, сложенное прежде аккуратными крахмальными стопочками, некрасиво вздыбилось и будто перемешалось в непривычном глазу беспорядке. Потом взгляд ее упал на открытую коробку, брошенную около дивана, и сердце вздрогнуло, зашлось в тоске от дурного предчувствия…
Впрочем, это было уже не предчувствие. Сердцу не хотелось верить, конечно, оно и понятно… А голова уже все поняла. Коробка-то была та самая. Неприметная, заветная коробка из-под сапог, в которой она много лет хранила свои сбережения. Ей казалось, так ловко хранила… Сверху в той коробке были клубочки да лоскуточки всякие, откроешь – не на чем глазу остановиться. И снизу тоже были лоскутки. А в середине… В середине коробки был старый трикотажный чулок, в котором завернута была толстенькая такая пачечка тысячных бумажек – все одна к одной гладенькие, новенькие, желтой резиночкой перехваченные. Она еще посмеивалась сама над собой, выуживая коробку палкой из самого дальнего угла под диваном, чтоб очередную бумажку туда положить – вот, мол, храню деньги не в банке, а в чулке… Так вроде надежнее… Банк лопнуть может, а чулок чулком и останется…
Нечего было и вставать со стула, чтоб удостовериться в очевидном. И как это он нашел, где она деньги прячет? Даже и в коробке ничего не разрыл, сволочь… Все лоскутки да узелки сверху так и лежат, и никого своей наивностью не обманули…
Боль потери вдруг вызрела наконец, проникла в самую сердцевину сознания, и она схватилась за горло, раскрыла глаза от ужаса. Боже мой, столько лет бумажка к бумажке, тысяча к тысяче на черный день… Сколько нервов, сколько экономии в эти бумажки вложено, только она одна знает!
Господи, даже слез нет. Лишь отчаянная мысль бьется в больной голове – надо же что-то делать, надо же срочно что-то делать! В милицию звонить, вот что…
Быстро подскочив со стула, она тут же осела назад – тело совсем не слушалось. Непривычным было тело, чужим. Слабым, раздавленным, как хлебный мякиш. Однако со второй попытки все же встать удалось, и даже получилось добрести кое-как в прихожую, снять трубку с телефона и набрать короткий двухзначный номер.
– Алё… Это милиция? Меня обокрали… Приезжайте, пожалуйста…
Голос был дряблым, хриплым, тонюсеньким – не ее совсем голос. Каждое слово отзывалось болью в голове, и она даже не сразу поняла, чего от нее добиваются на том конце трубки.
– А… Да-да, адрес… Погодите, сейчас соображу… Не, не ограбление… А может, и ограбление, откуда ж я знаю? Приезжайте, сами все увидите…
Приехали быстро. Уже через двадцать минут дверной звонок забухтел требовательно и сердито, вошли двое, уставились на нее спокойно-выжидательно.
– Ну? Что у вас, гражданочка? – спросил первый, коренастенький такой, с крепкими прокуренными зубами. – Рассказывайте все по порядку.
– Так меня обокрали… Деньги взяли, сто шестьдесят тысяч рублей…
– А при каких обстоятельствах? Дверь вроде не взломана…
– Не. Не взломана. Он сам вошел.
– Как это – сам? То есть вы кого-то сами впустили?
– Ну да. Впустила.
– И дальше что? Впустили, и дальше что?
– Так ничего… Вон за стол сели, я кормить его начала…
– Кого – кормить? Грабителя кормить?
– Да нет же! Вы не поняли! Я ж тогда не знала, то он грабитель! Я сама его позвала… Ну, в гости, значит… Он позвонил, я и позвала…
– Так это ваш знакомый, что ли? – вступил в разговор другой, высокий и хмурый.
– Нет. Не знакомый. Ну, то есть… Как бы это сказать? Я накануне объявление в газету дала, что, мол, желаю познакомиться с целью создания семьи…
Приехавшие коротко переглянулись и окинули ее любопытными мужскими взглядами, будто хотели оценить ее шансы на создание семьи. Потом коренастый протянул участливо:
– Что ж, тогда с вами все понятно, гражданочка… Что ж вы так неосмотрительно желаете познакомиться? Да еще и объявление дали? Можно сказать, сами своими руками жулика в дом завлекли…
В другой раз как-то поосторожнее знакомьтесь! Где у вас деньги-то были?
– Да вон, в коробке из-под обуви…
– А он вам винцо налил, пока вы на кухню бегали?
– Ага… Я за котлетами пошла, прихожу, уж и налито вон в бокальчике было…
– Понятно. А как вы себя чувствуете? Может, вам врача вызвать?
– Да нет, ничего. Я сама отойду. Я баба крепкая. Вы мне лучше деньги мои…
– Ну, с этим потруднее будет. С этим, можно сказать, вообще большая проблема. Это вряд ли, честно вам скажу. Хотя… Вы здесь, на столе, ничего не трогали? Он из какого бокала пил?
– Да брось ты, Паша… – стрельнул недовольным глазом в товарища тот, который повыше. – Чего он, идиот, что ли? Взял и специально для тебя пальчики свои на бокале оставил?
– Да ладно… Давай уж проверим для очистки совести. Да и в протокол что-то писать все равно надо… – И, обращаясь уже к Тамаре, проговорил весело: – Протокол будем писать, гражданочка? Показывайте, где нам присесть! Может, на кухне? Пойдемте-ка мы с вами на кухню, а товарищ мой в комнате пока поработает…
