– Скажи, Босх, что самое плохое ты сделал для себя в своей жизни?

– Что ты имеешь в виду?

– Ты знаешь, что я имею в виду. Итак, что было самым худшим? От чего ты не можешь заснуть, если вспоминаешь об этом?

Прежде чем ответить, он немного подумал над ее словами.

– Трудно сказать... – Он выдавил из себя короткий смешок. – Я в своей жизни много чего плохого сделал. Вероятно, и по отношению к себе тоже. Я часто думаю об этом ночами...

– О чем же ты думаешь? Расскажи хотя бы об одном своем прегрешении... Мне ты можешь довериться.

Он знал об этом. Знал, что может открыть ей почти все свои тайны, и она не будет судить его слишком строго.

– Когда я был ребенком – а будучи сиротой, я воспитывался большей частью в казенных учреждениях, – старший мальчик отобрал у меня новые ботинки. Мягкие мокасины. Не то чтобы они слишком уж ему нравились... По-моему, они ему даже по размеру не подходили. Но он все равно их у меня отобрал. Так сказать, по праву сильного. Потому что мог это сделать. Он был в нашем приюте заправилой и позволял себе все, что угодно. А я никак тогда на это не отреагировал, по крайней мере, внешне. Но обида еще долго меня жгла.

– Но ты же не сделал ничего дурного! Я не это имела в виду...

– Да, тогда не сделал. Я рассказал тебе об этом, чтобы ты лучше поняла остальное. Потом, когда я вырос и сам стал в приюте большой шишкой, то совершил аналогичный дурной поступок. Отобрал у младшего новые ботинки. Мальчишка был маленький, и его ботинки мне на нос не налезали. Тем не менее, я их забрал. Уже и не помню, что с ними потом сделал... Выбросил, наверное. Но я взял их, поскольку знал, что могу это сделать и мне ничего не будет. До сих пор, вспоминая об этом, я чувствую себя не лучшим образом.

Джасмин стиснула его руку, и он воспринял это как знак сочувствия, хотя она не сказала ни слова.

– Думаю, есть все-таки одна вещь, о которой я сожалею больше всего. Я отпустил одну женщину... позволил ей уйти...

– Ты хочешь сказать, что отпустил преступницу?

– Нет, я хочу сказать, что отпустил любовницу. Мы не были женаты, и, когда она решила от меня уйти, я не стал... хм... короче говоря, я пальцем не пошевелил, чтобы ее удержать. Не боролся за нее. И теперь мне кажется, что, попытайся я ее отговорить, мне, возможно, удалось бы это сделать... Впрочем, я могу и ошибаться...

– Она сказала, почему от тебя уходит?

– Нет. Но похоже, она слишком хорошо меня узнала. Я ее ни в чем не виню. Я трудный человек. И думаю, что жить со мной очень непросто. Ведь большую часть своей жизни я провел в одиночестве.

В комнате снова повисло молчание. Но Босх знал, что Джасмин обязательно что-нибудь скажет или задаст вопрос, и ждал, когда она заговорит. Но когда она заговорила, он не сразу понял, о ком она ведет речь – о нем или о себе.

– Есть кошки, которые шипят и бросаются на всех подряд – даже на тех, кто их любит. Говорят, это происходит потому, что с ними плохо обращались, когда они были котятами.

– Никогда об этом не слышал.

– А вот я слышала, и верю в это...

Он провел рукой по ее телу и коснулся груди.

– И в чем же смысл этой байки? – спросил он. – Не с тобой ли в детстве или юности плохо обращались?

– Как знать...

– Скажи лучше, что плохого ты сделала себе, Джасмин? Похоже, тебе просто не терпится об этом рассказать.

Он знал, что Джасмин ждет от него этого вопроса. Возможно, именно для этого и затеяла игру в откровения.

– Ты не стал удерживать человека, в которого по идее должен был вцепиться обеими руками. Я же, напротив, старалась удержать того, от которого мне следовало держаться подальше. Всегда знала, что к хорошему это не приведет, но продолжала за него цепляться. Словно стояла на железнодорожных путях и смотрела на несущийся поезд – надо бы бежать, да заворожил ослепительный свет.

Он обнял ее за плечи, поцеловал в шею и прошептал:

– Но ты все-таки убежала, верно? Вот что важно. Все остальное не считается.

– Да, я убежала, – печально проговорила она. – Выбралась из всего этого...

Она нашла под простыней его руку, лежавшую у нее на груди, и накрыла ее ладонью.

– Спокойной ночи, Гарри.

Он лежал, пока не услышал ее ровное дыхание, и лишь после этого закрыл глаза. На сей раз видения его не мучили, и он медленно погрузился в тепло и темноту.

Утром Босх проснулся первым. Он принял душ и воспользовался зубной щеткой Джасмин, не посчитав нужным поставить ее об этом в известность. Потом оделся и спустился к машине, где лежала его дорожная сумка. Сменив белье и надев свежую рубашку, он отправился на кухню, чтобы сварить кофе, но обнаружил лишь упаковку с чайными пакетиками.

Распрощавшись с мыслью о кофе, он отправился на экскурсию по жилищу Джасмин. Старые сосновые половицы поскрипывали под ногами. Гостиная оказалась просторнее спальни и была так же скудно обставлена – софа под белым покрывалом, кофейный столик и старая кассетная стереосистема. Ни телевизора, ни CD-плейера. На стенах тоже ничего не было, но гвозди и прямоугольные пятна свидетельствовали, что здесь висели картины. Два гвоздя, судя по блестящим шляпкам, были вколочены совсем недавно.

Из гостиной сквозь высокие французские двери можно было пройти на застекленную веранду, где стояли мебель из ротанга и несколько растений в кадках, включая карликовое апельсиновое деревце со множеством плодов. Подойдя к окну, Босх окинул взглядом окрестности и увидел к югу от долины залив Тампа. Утреннее солнце освещало ландшафт ослепительным белым светом.

Вернувшись в гостиную, Босх открыл еще одну дверь, которая, судя по доносившемуся из-за нее запаху масляных красок и скипидара, вела в мастерскую. Секунду поколебавшись, он вошел в помещение.

Из окна открывалась панорама залива. Полюбовавшись великолепным видом, он понял, почему Джасмин выбрала под студию именно эту комнату. В центре на испачканном красками куске брезента помещался мольберт. Но стула рядом не было – Джасмин работала стоя. И никаких источников электрического света. Значит, она писала только при естественном освещении.

Босх подошел к мольберту и посмотрел на натянутый на подрамнике холст. Он был девственно-чистым. Джасмин к нему еще не прикасалась. Вдоль стены шел длинный рабочий верстак с разбросанными в беспорядке тубами с масляными красками. Там же находились палитра и несколько пустых жестянок из-под кофе, из которых торчали кисти. В конце верстака располагались раковина и водопроводный кран.

Под верстаком стояли натянутые на подрамники холсты. Все они были повернуты лицевой стороной к стене и на первый взгляд отличались такой же девственной чистотой, как и тот, что помещался на мольберте в центре комнаты. Но Босх, помня о торчавших гвоздях, решил устроить в мастерской небольшую ревизию и извлек из-под верстака несколько холстов. При этом он испытал странное чувство, будто расследует дело, связанное с некоей мистической тайной.

Три портрета, выполненные в темных тонах, не были подписаны, но явно принадлежали кисти Джасмин. Босх заметил, что все они сделаны в той же характерной манере, что и портрет, висевший в спальне ее отца. На первой картине была изображена обнаженная женщина, ее лицо скрывала густая тень. У Босха появилось ощущение, будто женщину на картине засасывает сгустившаяся вокруг нее тьма. Хотя лица было почти не видно, Босх сразу понял, что это Джасмин.

Вторая картина словно продолжала первую. Все та же окутанная тьмой обнаженная женщина на этот раз смотрела на зрителя. Босх отметил, что на этом портрете груди у Джасмин гораздо больше, нежели в реальности, и задался вопросом, является ли это идейным замыслом художника или воплощает неосознанное стремление приукрасить действительность. Несмотря на выписанные на заднем плане яркие красные огни, как бы подсвечивавшие силуэт женщины, картина из-за этого кроваво-красного фона производила еще более мрачное впечатление, чем первая. Босх плохо разбирался в живописи, однако понял, что это входило в намерения автора.