– Его фамилия Босх?

– Нет. Эту фамилию и имя Иероним мне дала мать. Попался ей как-то альбом этого художника. Она считала, что его картины прекрасно иллюстрируют жизнь в Лос-Анджелесе. Все эти наши страхи, фобии и всеобщую паранойю здешнего существования. Она даже как-то дала мне пролистать этот альбом.

В комнате снова установилось молчание: доктор Хинойос обдумывала сказанное Босхом.

– Все эти истории, – наконец произнесла она, – которые вы, Гарри, мне поведали, иначе, как душераздирающими, не назовешь. По крайней мере если рассматривать их на бытовом уровне. Тем не менее они позволяют мне понять, как и в каких условиях из мальчика по имени Гарри Босх формировался мужчина. Кроме того, теперь я хотя бы отчасти представляю, какую тяжелую травму нанесли вашему сознанию смерть матери и все, что за ней последовало. Вам, честно говоря, есть за что ее винить, и, позволь вы себе это, никто не имел бы права бросить в вас камень.

Пытаясь сформулировать приемлемый для обеих сторон ответ, Босх некоторое время задумчиво смотрел на Хинойос.

– Я ее ни в чем не обвиняю. Я обвиняю человека, который ее у меня отнял. Заметьте, все эти истории связаны со мной, а не с ней. Вы не должны думать о ней дурно. Вы не знаете, какой она была, а я – знаю. Она изо всех сил пыталась вернуть себе материнские права. Она сама мне об этом рассказывала, когда приходила в «Макларен». И до самой смерти старалась вытащить меня из приюта. Она просто не успела этого сделать.

Доктор Хинойос кивнула, принимая его слова к сведению.

– Она когда-нибудь вам рассказывала, чем зарабатывает на жизнь?

– Нет, не рассказывала.

– Как в таком случае вы об этом узнали?

– Уже и не помню. Если разобраться, я до самой ее смерти не знал в точности, чем она занималась. Да и после того, как ее убили, узнал далеко не сразу. Когда меня забрали у матери и отдали в приют, мне было десять лет. И я не понимал, зачем люди со мной так поступили.

– Она общалась в вашем присутствии с мужчинами?

– Нет, никогда.

– Тем не менее вы должны были иметь какое-то представление о ее образе жизни, вернее, о вашей с ней жизни.

– Она мне говорила, что работает официанткой. Работала она по ночам и на это время иногда оставляла меня со знакомой женщиной, у которой была комната в гостинице неподалеку от того места, где мы жили. Ее звали миссис Де Торре. Она нянчилась с четырьмя или пятью детьми, чьи матери занимались тем же промыслом. Но что это за промысел, никто из нас не знал.

Он замолчал, но доктор Хинойос не стала задавать ему новые вопросы, словно ожидая продолжения.

– Однажды ночью, когда старая миссис Де Торре уснула, я ушел от нее и отправился на Голливудский бульвар в кофейню, где якобы работала моя мать. Но ее там не оказалось. Я стал расспрашивать о ней у других официанток, но они, похоже, даже не поняли, что мне нужно...

– Вы спрашивали потом у своей матери, почему так случилось?

– Нет... Просто в следующую ночь, когда она отправилась по своим делам в форменном платье официантки, я пошел за ней следом. Сначала она поднялась к своей лучшей подруге Мередит Роман, которая жила этажом выше. Чуть позже обе вышли из квартиры в нарядных платьях и сильно накрашенные. Они спустились на улицу и взяли такси, а я вернулся домой, поскольку следить за ней больше не мог.

– Но вы знали, куда они направились и зачем.

– О чем-то таком догадывался. Но мне было тогда лет девять. Что конкретно я мог об этом знать?

– Но ведь ваша мать морочила вам голову. Выходила ночью из дома в костюме официантки, потом переодевалась... Вас это не злило?

– Наоборот. Позже я стал думать, что в этом заключалось известное благородство. В каком-то смысле она меня оберегала...

Хинойос согласно кивнула: логика его рассуждений была ей понятна. И вдруг сказала:

– Закройте глаза.

– Закрыть глаза?

– Да, я хочу, чтобы вы закрыли глаза и вспомнили то время, когда были маленьким мальчиком.

– Зачем?

– Мне так хочется. Уж окажите мне любезность, прошу вас.

Босх недоуменно пожал плечами, но глаза закрыл. Правда, чувствовал себя при этом на редкость глупо.

– Ну вот. Что дальше?

– А теперь расскажите мне какую-нибудь историю о своей матери. Любой связанный с ней эпизод, который по какой-то причине врезался вам в память и сохранился до настоящего времени.

Босх задумался. Различные воспоминания о матери сменяли друг друга в его сознании, пока одно из них не удержалось.

– Я готов.

– Рассказывайте.

– Это было в «Макларене». Мать приехала, и меня в честь этого события выпустили погулять «за забор».

– Почему вам запомнился именно этот эпизод?

– Даже не знаю. Возможно, потому, что она наконец ко мне выбралась, а в ее присутствии мне было чудесно, хотя все наши встречи заканчивались слезами. Вам следовало бы заглянуть в это местечко в день свиданий. Там все ревут в три ручья... Я еще и потому запомнил эту встречу, что она состоялась незадолго до ее... хм... ухода.

– А вы помните, о чем вы с ней тогда говорили?

– О многом. О бейсболе, к примеру. Как это ни удивительно, она была страстной болельщицей команды «Доджерс». А еще я помню, что один мальчик из старшей группы отобрал у меня новые ботинки, которые она подарила мне на день рождения. Мать заметила, что я пришел на свидание в старой обуви, и ужасно разозлилась, когда я рассказал ей, что произошло.

– А почему, интересно, старший мальчик отобрал у вас ботинки?

– Она задала мне тот же самый вопрос.

– И что же вы ей ответили?

– Я сказал, что старший мальчик отобрал у меня ботинки, потому что сильнее меня. Знаете, муниципалитет может называть это учреждение – «Макларен» – как ему заблагорассудится, но по существу это детская тюрьма, где царят те же неписаные законы, что и в настоящей. И социальное деление там такое же. Наверху те, кто сильнее, внизу – покорное им большинство. Ну и все такое прочее... Согласно образцу.

– Ну а вы где находились?

– Не знаю, что и сказать. Я старался держаться отдельно, особняком. Но когда старший и более сильный мальчик хотел у меня что-то забрать, отдавал ему это беспрекословно, а значит, становился частью покорного большинства. Это был способ выжить в тех условиях.

– И вашей матери все это не понравилось?

– Очень. Но она не знала наших порядков. Даже хотела кому-то пожаловаться. Не понимала, что тем самым только причинит мне вред. Потом, впрочем, разобралась, что к чему, и расплакалась.

Босх замолчал, воскресив эту сцену в своем воображении. Он помнил все – даже напитавшую тогда воздух влажность и одуряющий запах оранжевых цветов, распустившихся в зарослях кустарника.

Прежде чем прервать его воспоминания, Хинойос негромко кашлянула, прочищая горло.

– Что вы сделали, когда она заплакала?

– Вероятно, тоже заплакал. Я всегда плакал при виде ее слез. Мне было тяжело сознавать, что ей из-за меня может быть плохо. С другой стороны, я с радостью все ей рассказывал. Это помогало мне избыть свою горечь. Только матери способны утешить дитя одним лишь фактом своего присутствия...

Босх так и сидел, не открывая глаз, и, казалось, видел только образы прошлого.

– И что она вам потом сказала?

– Она... она сказала, что обязательно заберет меня из «Макларена». Что адвокат оспорит постановление суда о лишении ее родительских прав и передаче меня, ее сына, в государственное воспитательное учреждение. Она много чего тогда сказала... Я всего не запомнил. Но смысл был в том, что скоро она меня оттуда заберет.

– Этот адвокат, о котором она упоминала, был вашим отцом?

– Да, но я тогда об этом не знал... Я, собственно, вот что всем этим хочу сказать: суд, посчитавший, что она «неадекватная мать», заблуждался. И это меня особенно задевает и волнует. Она была добра ко мне, а судьи именно этого и не заметили. Но я всегда буду помнить ее обещание сделать все, что только в человеческих силах, чтобы вытащить меня из «Макларена».