Не успев произнести это слово, Кэролайн с горечью подумала, что раньше ее дом был там, где Джеймс. А теперь Джеймса не стало...
* * *
Кэролайн потеряла мужа, работу и всякую надежду на нормальные отношения с родителями Джеймса. Все эти несчастья свалились на нее одновременно, и, сломленная судьбой, Кэролайн целые дни проводила в постели. Она не могла ни есть, ни спать, а иногда наступали такие моменты глубокого отчаяния, что она начинала просить Бога, чтобы он забрал ее, как забрал Джеймса. Она лежала без сна в своей комнатушке у Селмы, охваченная горем и болью потери единственного человека на земле, который действительно любил ее, потрясенная сознанием того, что больше никогда не заглянет в дорогое лицо человека, которого она любила больше жизни. Она больше никогда не обнимет его, не поцелует, не будет заниматься с ним любовью. Она никогда не почувствует шелковистость его волос, не услышит его голос, не посмеется над его шутками, не ощутит вкус его кожи.
Дни и ночи слились в одну нескончаемую волну горя и боли. Кэролайн лежала в постели, одетая в футболку Джеймса, и сжимала в руке любительскую фотографию, снятую Филом в день их свадьбы. Она была полностью истощена, ей просто необходимо было хоть ненадолго забыться во сне, но демоны отчаяния побеждали ее, снова и снова возвращая в тот вечер, когда Джеймс не вернулся в их коттедж со своим юбилейным букетом. Она с отчаянием думала о том, что если бы он не заехал в цветочный магазин, то остался бы жить, как и говорила Дина Годдард. Она пыталась осознать действительность: ее любимого больше нет, ее замужество кончилось, а она, погруженная в пучину отчаяния и вины за все на свете, совсем как в детстве, осталась совершенно одна.
Беспокойно ворочаясь с боку на бок на скрипучей кровати, на которой матрас так истончился, что она чувствовала, как в ее тело впиваются пружины, Кэролайн пыталась напомнить себе, что она не совсем одна. Ведь в ней жил ребенок Джеймса. Их ребенок. Ребенок, которого они зачали в порыве страсти, плод их любви.
Это должно было бы утешать ее, хоть немного смягчить удар, нанесенный его смертью. Но нет, ничего подобного. Утешение не приходило. Какую радость ей принесет ребенок, которого Джеймс никогда не увидит, никогда не возьмет на руки? Да, он — часть Джеймса. Но Кэролайн не хотела иметь лишь жалкую часть своего мужа. Она хотела его всего! Живого, рядом с ней. «На всю жизнь и после смерти». Ведь именно так они клялись друг другу. Перед лицом Бога, преподобного Армстронга и всех друзей!
Почему Джеймс не мог уехать из студии Калеба на десять минут раньше? Эта мысль преследовала Кэролайн каждую ночь. — Или на десять минут позже? Почему он не заехал в парфюмерный магазин вместо цветочного? Почему ей не пришло в голову приехать к нему в студию? Тогда они бы задержались, чтобы поболтать с Калебом, и несчастье бы не случилось. Почему это должно было произойти с ними? Именно с ним? Ну почему? Почему?
Иногда Кэролайн казалось, что она сойдет с ума, прокручивая в уме действия Джеймса в тот день. Может быть, это просто из-за того, что потеря просто непереносима?
«Мне нужно вылезти из этой чертовой постели и найти работу, — пыталась она внушить себе. — «Элеганс» больше не существует. Работы больше нет. У меня нет денег и нет источника существования. Мне нужно во что бы то ни стало взять себя в руки и найти способ прокормить себя и ребенка. — Кэролайн пыталась уговорить себя и взять себя в руки. — Где моя сила воли? — спрашивала она себя. — Все, что мне нужно, — сила воли. Мне просто нужно открыть газету. Просмотреть объявления о вакансиях. Принять ванну, вымыть голову. Погладить платье, подкраситься. Позвонить по телефону и походить на собеседования. Поговорить с людьми, объяснить им, что мне очень нужна работа».
Ей было необходимо снова вернуться в реальный мир. Прекратить жить прошлым. Проявить элементарную заботу о себе и о ребенке, который жил в ней.
Но как для самой Кэролайн, так и для Селмы было ясно, что сейчас она была просто не в состоянии бегать в поисках работы. У нее совершенно не было аппетита, и она была на грани истощения. Ее лицо пожелтело, волосы свисали безжизненными прядями. По нескольку дней она не принимала ванну и не мыла голову. Только лежала в постели, оплакивала мужа и бессмысленно глядела в потолок.
Ее мысли запутались еще больше, когда письмо, которое она написала Годдардам, пытаясь сообщить им о будущем внуке, вернулось нераспечатанным. Чарльз Годдард действительно имел это в виду, когда говорил, что Годдарды не желают ее видеть или слышать о ней. Никогда! Для них такие люди, как Кэролайн Шоу, просто не существовали и ничего не значили. Это нельзя было изменить никаким способом. То, что родители Джеймса, бабушка и дедушка будущего ребенка, даже не захотели распечатать письмо, чтобы узнать, что она хотела сообщить им, повергло Кэролайн в еще более глубокое отчаяние.
— Ты ничего не ешь. Совсем не спишь. Даже не переодеваешься, — сказала Селма, вернувшись как-то из магазина и обнаружив, что Кэролайн все еще в постели, в этой бессменной футболке Джеймса, смотрит на модель, сделанную им, и льет безмолвные слезы. Модель была копией «Соленых брызг», яхты, на которой они провели так много счастливых минут и на корпусе которой были увековечены их инициалы. Первая модель Джеймса.
— Я знаю, знаю... — печально произнесла Кэролайн. — Мне нужно встать, нужно вернуться к реальности, но, Селма, как мне не хватает его! Без него для меня ничто не существует на этом свете. Мне совершенно наплевать даже на себя.
— Ты не должна думать только о себе, — сказала Селма. — Тебе надо подумать о ребенке, Кэролайн. Судя по тому, как ты себя ведешь, тебя совершенно не волнует твой ребенок.
Кэролайн не ответила. Ведь ее ответ прозвучал бы кощунственно. Селма была права: ее совершенно не интересовал ребенок. Все равно, родится он или нет. Выживет или умрет. Кэролайн с горечью твердила себе, что она жертва генетики и именно поэтому просто следует традициям семейства Шоу — испытывает полное безразличие и даже ненависть к своему ребенку. Годдарды не лучше, их тоже не интересует собственный внук. Кэролайн с горечью признавалась себе, что ей не нужен ребенок. Не нужен именно этот ребенок. И вообще никакой.
Ей нужен Джеймс. А как раз его больше никогда не будет...
Обеспокоенная состоянием Кэролайн, Селма Йоханнес поговорила о ней с другими постояльцами: с Хелен О'Доннел и Уолтером Энцем. Все трое пришли к общему мнению: Кэролайн и сама нуждается в помощи, не говоря о будущем ребенке. Они также подумали, что, возможно, ей будет легче, если к ней приедет мать, несмотря на всю запутанность их семейных отношений, и поэтому Селма Йоханнес позвонила Мэри Шоу и рассказала ей о том, что происходит. Горе повлияло на общее физическое состояние Кэролайн: у нее появились пигментные пятна и периодически случались судороги, но она отказывалась лечь в больницу. Селма попросила Мэри приехать к дочери. «В такие минуты девочке нужна родная душа, — так думала Селма. — Даже несмотря на любые прошлые разногласия». Но чего Селма не ожидала, так это того, что Мэри Шоу появится в пансионе вместе с мужем.
— Мама! — воскликнула Кэролайн, на минуту выйдя из состояния полной подавленности. Они остались наедине в гостиной Селмы. Эл в это время припарковывал машину.
Прошло несколько месяцев, с тех пор как Мэри Шоу в последний раз видела свою дочь, и ее встревожил изможденный, болезненный вид Кэролайн. В детстве она всегда была пухленькой, а теперь походила на скелет. На лице выделялись огромные запавшие глаза, под ними залегли синие круги. Мэри сразу поняла, что ее дочь серьезно нуждается в медицинской помощи.
— Кэролайн, доченька, ты не должна доводить себя до такого состояния. Тебе надо позаботиться о своем здоровье и о здоровье ребенка, — сказала Мэри сдавленным голосом, чувствуя угрызения совести. Она была благодарна Селме за то, что та позвонила. Да, она не была хорошей матерью, и ей стало стыдно, что понадобился телефонный звонок совершенно постороннего человека, чтобы она наконец приехала сюда. Мэри протянула руки, чтобы обнять дочь, пережившую ужасную потерю, как когда-то переживала она сама, когда Эл стал выпивать и обозлился на весь мир.
