Зато в следующем произведении — ля-мажорном квартете Моцарта — А. сумел заставить нас сосредоточиться. А потом, несмотря на поздний час, решил поиграть сам. Вместе с Мартой и Коэном. Они исполнили одно из удивительных по красоте и очень трудных пост-лондонских трио Гайдна.

Вторник, 23 октября. Около шести часов вечера решил зайти на улицу Бак. На улице Гренель встретил Йерра и Элизабет. Впереди шествовал Д. с двухфунтовым хлебом в руках, от которого отколупывал на ходу самые поджаристые края.

Я сказал Д., что его горбушка выглядит очень аппетитно.

—  Корочка! — поправил Йерр. — Корочка,а не горбушка. То есть внешняя оболочка буханки в том месте, где она пропеклась сильнее всего!

К счастью, скоро Йерр нас оставил. Мы поднялись втроем по мокрой лестнице.

А. работал. Д. потащил меня в свою комнату. Он размалевал свой маленький деревянный столик голубой гуашью. И был в полном восторге от этого ужаса.

Среда, 24 октября. Днем зашел на улицу Бернардинцев. Когда я вернулся домой, мне позвонил из Баварии Коэн. Я сказал ему, что приеду 31-го, но обещал перед этим позвонить. <…>

Глава VII

Четверг, 25 октября.

Улица Двух Мостов. С Йерром и Рекруа. Томас пригласил нас посмотреть маленькую однокомнатную квартирку, которую снял для него Зезон.

А. рассказал, что новая пассия Д. закатила ему здоровенную пощечину, слегка даже повредившую ему ухо. С тех пор малыш Д. никак не опомнится от страха. И от изумления. Йерр тут же поправил его: пощечина — это то, от чего страдает щека, но никак не другие части головы. Тут уместнее слово «оплеуха» или «затрещина». А. с минуту глядел на него, не понимая.

Рекруа тоже поинтересовался: при чем тут ухо? И как можно закатить пощечину, чтобы повредить ухо? Томас, побагровев от злости, приказал им обоим замолчать. Причем сделал это довольно грубо. Почти выгнал нас, назвав язык «дрянью».

Пятница, 26 октября. Улица Жардине.

Рекруа доложил мне, что Йерр крайне осторожно поворачивает голову, так как ужасно боится, как бы она вдруг не скатиласьс его хрупкой шеи.

Суббота, 27 октября.

Зашел на улицу Бак. А. работал с Отто. Очень важная работа. «Рассчитанная на долгое дыхание, — как он выразился. — Настоя идее почти полностью исчезло, ближайшее будущее мало-помалу отодвигается <…>, привычные вещи становятся абсолютно чужими, ибо мы не являем собой достаточно надежное убежище. Не поворачиваемся к ним ни лицом, ни спиной, не боремся и не убегаем. Ни вверх, ни налево, ни вниз, ни направо. Былое и будущее — их нет ни впереди, ни позади. Настоящее ушло, его тоже нет, мы пусты! Мы лишены размеров и объема. И это прекрасно!»

Им явно не терпелось вернуться к своей работе. Я не посмел надоедать им и ушел.

Воскресенье, 28 октября.

Ездил в Севр повидаться с Ксавье Йерром. С головой у него очень неважно. Он заговорил о Йерре и Глэдис в каких-то странных выражениях. Так и не понял, что стал дедом малышки Анриетты. Около шести вечера он проводил меня на вокзал. Было холодно. Над нами высились деревья. Мы долго вместе ждали поезда. Потом обменялись торопливым рукопожатием. Обратная дорога показалась мне прекрасной: туман, откосы у дороги, заводы, убогие предместья, Сена и огоньки в домах.

Понедельник, 29 октября.

Позвонил Коэну в Баварию. Сказал, что приеду в четверг утром, поездом 5:20. Коэн ответил, что все записал и встретит меня на вокзале. Я повторил время прибытия поезда. У него былкакой-то странный голос.

— Вчера он написал Дайе[124], — сообщил он мне. Это было шестьсот шестьдесят семь лет тому назад, день в день…

— И наверное, почти минута в минуту, — ответил я, в полном изумлении.

— …когда император Запада решился на страшный шаг.

Я онемел, у меня просто руки опустились.На всякий случай еще раз повторил, что приеду в четверг утром.

Во вторник, 30-го, пошел на улицу Бак — попрощаться. Д. уже почти примирился со своей учительницей, и она не вызывала у него прежней неприязни. Элизабет стала подшучивать над моими «ритуальными» короткими наездами в Баварию. Я объяснил, что мне предоставили «роздых» только с четверга по воскресенье. Что я уже подготовил Пятую сонату. И что вернусь в понедельник, 5 ноября.

Четверг, 1 ноября.

В библиотеке Коэна.

Коэн сообщил, что атоллы — это гигантские некрополи, покрытые тонким живым слоем микроскопических минеральных организмов, которые возводят горы для воды и для безмолвия. В течение многих миллионов лет.

И что мы в сравнении с ними — еще более микроскопические создания.

Пятница, 2 ноября, День поминовения усопших. После ужина мы с ним сыграли дуэтом. Потом, в унисон, Пятую сонату. Мысленно представляя себе фортепианный аккомпанемент.

Коэн, после ужина (совершенно безмолвного):

— Мы существуем в том, что существует, так же как рыбка, выброшенная на песок, задыхается в воздухе и свете.

Суббота, 3 ноября.

Сквозь ветви подлеска падающий сверху свет ставит свою печать на все, чего касается.

Отвращение при мысли, что нужно так долго ходить, чтобы признатьзнакомое. Чтобы снова встретиться с тем, что ты покинул ради дальнейшей ходьбы, но что было начальной целью этой ходьбы, — с безжалостным, но притягивающим светом, прозрачностью леса, отрешенностью природы, отсутствием возраста.

Ужас перед светом.

Воскресенье, 4 ноября.

Бавария. Спускался в деревню. На улице маленькая девочка говорила по-французски. На какой-то миг я, кажется, понял Йерра. Это великая радость — услышать кого-то говорящего на твоем родном языке прямо на улице.

Пусть и с резким, отрывистым, гортанным акцентом.

Понедельник, 5 ноября.

После шести вечера пошел на улицу Бак навестить малыша Д. Привез ему немецкую игрушку — сборную немецкую пекарню и маленьких пластмассовых человечков. Он выказал гораздо больше радости, чем год назад. Его ухо уже зажило.

Когда мы начали собирать эту лавочку на полу его детской, он неожиданно сказал:

— Нет, вот мы, дети, когда говорим — это значит, нам больше не во что играть.

Я признал, что это верно, хотя и отчасти: когда мы, взрослые, молчим, наши игрушки — карты, талисманы и прочие ложные «потешки» выпадают у нас из рук.

Вторник, 6 ноября. Позвонил Йерр. Его отца госпитализировали.

— Странно, когда я был у него в конце октября… — начал я.

Но он меня прервал и сказал, что едет в Севр. Потому что Ксавье Йерр совсем потерял голову.

Среда, 7 ноября. Не спал ночью. Раскладывал бумаги, читал.

Вспомнил слова княгини Невшательской, сказанные ею о принце Наваррском наутро после свадебной ночи: «… он только что писал. Я угадала это по его рукам»[125].

Я знаю не много вещей, столь непреложных, как письменные занятия, — они тотчас обнаруживают себя. Тайна, которую люди непишущие способны мгновенно разгадать и облить презрением.

Четверг, 8 ноября. Побывал на Нельской улице. Дверь открыла Глэдис: Йерра дома не было. Он еще в Севре. Нет, она не знает, стало ли лучше его отцу.

Я зашел на минутку, чтобы поцеловать малышку Анриетту.

Суббота, 10 ноября. Мы с В. уехали в Бретань.

11 ноября.

Я прогулялся невдалеке от моря, в скучной сельской местности. Когда идешь пешком, внезапно встречаешься с налетевшимветром.

Он жестоко исхлестал мое тело, раздул и скомкал одежду и волосы; я вдруг отчего-то почувствовал радость и в то же время жгучее желание заплакать, которое неотделимо от нее.

Понедельник, 12 ноября.

Зашел Йерр. Вид у него был потрясенный. Нет-нет, с Глэдис, Анриеттой и остальными все в порядке.

Он сел.

И рассказал, что вернулся от отца. Почтенный возраст, волнения, связанные с госпитализацией, нечто вроде аутизма, проявившегося в последнее время, бурно развивающаяся амнезия (взволнованный Йерр уже и не замечал, что употребляет новыеслова и выражения, звучавшие в его устах кощунственно; только беда могла подвигнуть его на такую ересь) очень скоро превратили старика в полного инвалида. Й. сознался, что ему было невыносимо видеть отца в таком жалком состоянии. Он чувствовал почтение к этому телу, сперва пораженному болезнью, затем такому дряхлому, затем ставшему чужим и умирающим, к этой оболочке, такой знакомой, но уже призрачной и прозрачной — прозрачностью смерти — и вконец изношенной. Отец не сохранил никаких воспоминаний о сыне — разве только воспоминания о его детстве, которое теперь останется для него самого тайной. Он медленно освобождался от мира, который уже не в силах был воспринимать, но который всегда внушал ему страх, — все это повергло Йерра в депрессию. Эти ощущения не только оживили страхи, восходящие к детству, словно бы восстановив их былую власть, но одновременно убедили его в том, что воспоминания отца останутся для него тайной, что он умрет, так и не узнав их, ибо они безжалостно выброшены из их общей жизни, и никому уже не дано будет разделить их. <…>