— Хорошо, выставка, конечно. Но я думал, мы могли бы…

— Если хочешь встретиться со мной там, я думаю, будет замечательно.

Мы договорились встретиться у «музея». Я понятия не имел ни о какой «выставке клея» она говорила, ни о каком музее. Я позвонил бывшему соседу по комнате в Йеле, студенту юридической школы, который теперь жил в Нью-Йорке, и коротко обрисовал ему ситуацию (симпатичная копировщица, мучительная влюбленность, предстоящее свидание) и спросил его, не слышал ли он о крупной выставке какого-то «клея». «Ну, ты и тормоз, — сказал приятель. — Поль Клее. К-л-е-е. Ретроспектива его работ открывается в музее Метрополитен в эти выходные».

На следующее утро я взял в нью-йоркской публичной библиотеке дюжину книг о Клее и украдкой прочел их в отделе новостей. После работы я притащил их в «Пабликаны». Кольт налил мне стакан виски и поднял бровь, когда я вытащил одну из книжек.

— Этого я и боялся, — сказал Атлет Бобу Полицейскому. — В Йеле узнали, что он не знает ничего о Хартии вольности, и теперь ему придется идти заниматься в летнюю школу.

— Это не для Йеля, — возразил я. — Это для… девушки.

Атлет и Боб Полицейский переглянулись. Было ясно, что они собираются вывести меня на парковку и хорошенько отлупить, чтобы ко мне вернулся рассудок. Потом их внимание привлекли рисунки Клее. Они подошли, чтобы взглянуть поближе. Атлета заинтриговали формы и линии Клее, и он пришел в восторг, когда я рассказал ему, что во время Первой мировой войны Клее был солдатом. Бобу Полицейскому понравилось, как Клее использует цвет.

— Вот это очень мило, — показал он на «Рокочущую машину».

Я рассказал им все, что узнал. Про отношения Клее с Кандинским. Про его восхищение романтизмом. Про то, как он использовал детские рисунки.

— Вот это, — сказал Атлет, — похоже на похмелье.

Мы все вместе рассматривали картины Клее до закрытия, а потом продолжили в моей квартире, пока в четыре утра Луи не включил свою жаровню.

Когда я вошел в музей, мне так хотелось спать, что подкашивались ноги, но я был уверен, что даже кураторы не знают о Клее больше, чем я. Копировщица стояла у входа, на руке ее висел плащ, а зонт от дождя она крутила в руке, как зонтик от солнца. Клее отдал бы жизнь, чтобы нарисовать такую модель, как она, хотя, возможно, он увидел бы ее как пирамиду грудей и ресниц. Я представлял ее примерно так же.

Мы встали в очередь за билетами. Мне было тяжело вести светскую беседу, пока мы ждали, — соображал я плохо, голова была забита фактами о Клее. В конце концов мы вошли внутрь. Я указал на угол, где висел холст, на котором худая фигура рассматривала рыбу. Я объяснил, что это символичный взгляд Клее на противостояние человечества и природы. Мы пошли дальше и остановились около карандашного рисунка. Я стал говорить о том, что Клее отдавал должное примитивизму, увлекаясь грубыми формами живописи, такими, как мелки.

— Ты много знаешь о Клее, — сказала копировщица.

— Я его большой поклонник.

Она хмурилась, глядя на картины Клее, и выражение лица у нее было не такое, как у Атлета.

— Тебе разве не нравится Клее? — спросил я.

— Не очень. Я просто хотела посмотреть, из-за чего такая шумиха.

— Понятно.

Мы ушли. В суши-баре мы сидели над тарелкой калифорнийских роллов, и я был так разочарован, что экзамен по Клее отменили, что молчал. Через полчаса копировщица сказала, что ей нужно куда-то идти, и я ее не винил. Если бы я сам смог сбежать от себя, я бы не упустил такой шанс. Мы расстались, вяло пожав друг другу руки в стиле «Голосуй за меня на выборах».

Когда я вернулся в «Пабликаны», Атлет спросил меня, как все прошло.

— Не так, как я надеялся, — ответил я.

— Это тебе урок. Нечего было заниматься перед свиданием.

— А что еще я должен был делать?

Он повернулся на барной табуретке лицом ко мне и повернул кепку козырьком назад, чтобы я мог видеть его лицо. «В следующий раз, когда телка попросит, чтобы ты отвел ее в музей, черт возьми, — сказал он, — отведи ее в Куперстаун, на родину бейсбола».

34

ПИТЕР

— Эй, Эдвард Р. Марроу-Рингер, — сказал мне мужчина в «Пабликанах». — Почему я никогда не вижу твоего имени в газете?

— Я пишу под псевдонимом Уильям Сафайер. ^[91]

Он рассмеялся и хлопнул рукой по стойке:

— Уилли! Наплевать мне на твою политику.

Этот мужчина знал, почему моего имени не было в газете. Все в «Пабликанах» знали. Как они могли не знать? Они видели меня в баре вечер за вечером, видели, как я вкладывал больше усилий в кроссворды, чем во что-либо, что я писал для рубрики новостей. Ребята спрашивали меня, почему я перестал пытаться. Я сам лишь недавно начал это понимать.

Как и Джей Ар без точек, «программа тренинга» оставалась чем-то из области вымысла. Не было никакой программы и никакого тренинга. Вскоре после того, как я начал работать в газете, редакторы решили, что в программе тренинга нет финансового смысла. Зачем повышать копировщика до корреспондента на полную ставку, если за ту же самую зарплату «Таймс» могла нанять любого корреспондента лауреата национальных премий? Редакторы, конечно, не произносили этого вслух, потому что программа тренинга была почтенной традицией «Таймс» и позволила многим из редакторов в свое время попасть в газету. Как это будет выглядеть, если они выдернут лестницу у себя из-под ног? Кроме того, редакторы не хотели сразу же искоренять программу, они просто решили ее «подкорректировать». Именно это слово использовали они на своих тайных собраниях, слово, которое просочилось в отдел новостей. Они получали удовольствие оттого, что несколько дюжин выпускников университетов Лиги Плюша, изо всех сил пытающихся их умаслить, носится туда-сюда по отделу новостей. Их самолюбию льстило, что мы бегаем для них за бутербродами и сортируем копии. Поэтому они просто притворялись, что есть какая-то программа тренинга, продолжая соблазнять нас ложными надеждами на продвижение, а потом приблизительно раз в месяц очередному копировщику или копировщице сообщалось, что прошло заседание секретной комиссии, на котором было решено, что он или она не подходят для работы в «Таймс». «Вы, конечно, можете остаться, — говорили они копировщику или копировщице, — при условии, что смиритесь с тем, что повышения не получите никогда».

Услышав, что повышение им «не светит» — еще одно выражение, которое передавалось из уст в уста, — большинство копировщиков увольнялось. Амбициозные и ожесточенные, они уходили в другие газеты или начинали новые карьеры. Редакторы использовали эти регулярные увольнения, чтобы предотвратить мятеж и освежить ряды сотрудников. Каждый раз, когда увольнялся очередной копировщик, толпы новых кандидатов подавали заявления на открывшуюся вакансию, и таким образом ряды приносящих бутерброды и сортирующих копии постоянно восполнялись. «Программа тренинга» продолжалась.

Никто не должен был этого знать, но в отделе новостей секреты быстро становились общеизвестной информацией. Знали все, и поэтому редакторы среднего звена перестали давать копировщикам задания по написанию материалов. Зачем вкладывать время и энергию в копировщиков, к которым главные редакторы совершенно равнодушны? Зачем заводить себе протеже, который все равно долго не продержится? Столкнувшись с неожиданным равнодушием и «корректировкой», копировщики могли устроить медленную забастовку, демонстративно уволиться или поджечь здание. Вместо этого они продолжали стараться. Мы рылись в корзинах для бумаг в поисках материалов для историй, которые выбросили репортеры, и унижались ради пресс-релизов или отзывов, которые могли превратить во что-то стоящее. Когда мы наконец получали задание, мы шлифовали каждое предложение, как Флобер, и молились, чтобы редакторы увидели лучик надежды в нашей работе. Мы не переставали надеяться, что кого-то из копировщиков нарекут гением и перестанут презирать остальных.