Она подняла трубку со второго звонка. Заплакав, сказала, что скучает по мне, и мы договорились поужинать вместе вечером следующего дня.

Мы сидели за столом в темном углу ресторана, и официант понял, что нас лучше не беспокоить. Сидни подробно объяснила, почему поступила так, как поступила. В Йеле она чувствовала себя несчастной. У нее была депрессия, она скучала по дому, и у нее в голове не укладывается, что она вела себя подобным образом, и во всем она винила свою первую любовь. Сидни было шестнадцать, а ему намного больше. Он плохо с ней обращался и изменял ей. Этот опыт сделал ее циничной, исказив представление о верности.

Теперь она стала старше и мудрее, убеждала меня Сидни, касаясь моей руки. Так же, как и я, добавила она. Она увидела это в моих глазах — новую силу и уверенность в себе, которую находила «чертовски привлекательной». К тому времени, когда официант принес счет, Сидни сидела у меня на коленях.

— Итак, — прошептала она мне на ухо, — не хочешь ли ты пригласить меня к себе на чашечку кофе?

Стоя посреди спальни, расстегивая блузку, Сидни взглянула на мой стол.

— Что это такое? — Она указала на стопку бумаг.

— Истории.

— О чем?

— Об одном идиоте и красавице, которая разбила ему сердце.

— Ты все придумал или это правда?

— Точно не знаю.

Сидни взяла ручку со стола и нарисовала гигантское сердце на одной из страниц, а внутри написала своим четким почерком архитектора: «Конец». Потом она выключила мою лампу на тонкой ножке. В темноте я услышал, как антикварные пуговицы на ее блузке стукнули об пол.

В этот раз, сказал я себе, все будет по-другому. Успех в отношениях с Сидни и успех в Йеле зависели от того, как я сумею их уравновесить, не отдаваясь целиком ни тому ни другому. Мне нужно было держать эмоции в узде. В прошлом я жил так, как велело мне сердце, демонстрируя свое отчаяние как медаль. Я думал, это честность, но на самом деле я был просто мямлей. В этот раз я поклялся быть сильным.

Сидни заметила разницу и потому тоже стала вести себя иначе. Хотя я больше не заговаривал о будущем, Сидни болтала о нем без умолку. Часто по вечерам мы сидели в баре, которому давно пора было закрыться, и бармен собирался домой, а она все придумывала имена нашим будущим детям. Вечером в пятницу она настаивала, чтобы я приезжал и проводил выходные с ней и с ее родителями. (Она жила с ними, так как пока не решила, чем будет заниматься.) Ее родители тоже изменились. Они не хмурились тому, что я говорил, а ободряюще улыбались, когда мы с Сидни обсуждали планы будущей совместной жизни. После ужина мы все перемещались в гостиную пить коктейли, читать «Таймс» и смотреть телевизор, будто уже были одной семьей. Когда родители Сидни ложились спать, мы с ней разжигали камин, и, пока я занимался, она читала Пруста. Иногда я смотрел в окно, и мне казалось, что маленький мальчик смотрит на нас с улицы.

На мое двадцатилетие мы с Сидни поехали на машине в Бостон, куда, как она считала, было бы неплохо переехать, когда я окончу университет. Этот город находился недалеко от ее дома, поэтому она не скучала бы там по родителям, к тому же там мы все-таки могли начать самостоятельную жизнь.

— Разве это не замечательное место для того, чтобы начать новую жизнь? — спросила Сидни, прибавляя скорость, когда мы ехали по узким улочкам Норт-Энда. — У нас будет хорошенькая маленькая квартирка. И каждый вечер мы будем разжигать камин, пить кофе и читать друг другу отрывки из «В поисках утраченного времени».

— И в этом районе есть несколько юридических школ, — добавил я.

— Я думала, ты хочешь в газете работать?

— Адвокаты зарабатывают больше, чем газетчики.

— Зачем нам деньги? У нас есть любовь.

Но и деньги нам тоже были нужны. После скандала с прачечной я подрабатывал в разных местах, и зарплаты мне всегда хватало только на учебники и выпивку, но на последнем курсе я нашел работу на полную ставку, устроившись в книжный магазин-кафе возле Центра британского искусства. Биллу и Баду этот магазин показался бы просто раем. Его передняя стена была стеклянной от пола до потолка, поэтому торговый зал всегда заливал свет, а в баре в виде подковы, расположенном в центре секции художественной литературы, подавали изысканные сорта кофе и пирожные. Моя работа заключалась в том, чтобы сидеть на табурете у кассы и время от времени пробивать покупки. Поскольку клиентами магазина были в основном бездомные и студенты старших курсов, — которые, пользуясь тем, что вторую порцию кофе наливали бесплатно, накачивались кофе, пока голова у них не начинала кружиться, как у наркоманов, — книги покупали редко, и у меня было предостаточно времени для чтения и подслушивания разговоров об искусстве и литературе. Атмосфера в этом месте казалась интеллектуальной до абсурда. Я как-то наблюдал кулачный бой двух парней, спорящих о том, кому достанется серебряный ершик для чистки трубки Жака Дерриды, который знаменитый профессор литературы забыл возле своей тарелки, съев бутерброд.

Я также отвечал за стереосистему книжного магазина. А это означало, что все время звучали песни Синатры. Студенты-старшекурсники закрывали уши руками и умоляли поставить что-нибудь другое. Даже бездомные жаловались. «Слушай, пацан, — крикнул мне как-то бомж, — может, послушаем Кросби для разнообразия?» Однажды зимним днем я сдался и поставил Моцарта. Любимое произведение Бада — квинтет для фортепиано и духовых инструментов ми-бемоль. Я раскрыл томик Чехова, и мне попались строки: «Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах». Я захлопнул книгу и почувствовал, как эти слова входят в мою кровь, словно мартини дяди Чарли. Я успокоился, услышал ангелов, и небо былов алмазах — шел снег большими мохнатыми хлопьями, и от этого магазин с его стеклянными стенами напоминал игрушечный стеклянный шар, в котором, если его встряхнуть, кружатся снежинки. Я смотрел, как снег засыпает студенческий городок, потягивал кофе, слушал Моцарта и говорил себе — предостерегал себя, — что это и есть счастье. Возможно, я больше никогда не буду так счастлив. Я оканчивал университет, подавал документы в юридические школы и снова обрел самую главную любовь своей жизни. Даже мама чувствовала себя лучше. Ее дела по продаже страховок пошли в гору, и она снова встречалась с мужчинами.

К прилавку подошел покупатель. Просканировав его книги и отдавая сдачу, я услышал, как что-то стукнуло об окно. Я, как и все посетители магазина, повернул голову: к стеклу прилип огромный снежок. За окном посреди улицы стояла Сидни, положив руку на бедро и улыбаясь. Я выбежал на улицу, подхватил ее на руки и закружил. Я сказал ей, что минуту назад думал, что никогда не буду более счастлив, а сейчас я еще в два раза счастливее и это все благодаря ей. «Я люблю тебя», — повторяла она снова и снова.

Мне кажется, что уже через пять минут я вышел из библиотеки Стерлинга с черновиком своей дипломной работы в рюкзаке, и на улице снова была весна. Я столкнулся с деканом Франклином Рузвельтом. Он сделал мне комплимент по поводу того, как хорошо я выгляжу, и заметил, что будет очень рад видеть меня в мантии и академической шапочке в день выпуска.

Мы с Сидни поехали купаться голышом в уединенную бухту на Лонг-Айленд, в которой я уже бывал раньше. Мы поплыли к деревянному доку далеко от берега и загорали, лежа на спине, держась за руки и разговаривая почему-то вполголоса, хотя рядом никого не было. Нам казалось, что наступил второй Всемирный потоп и мы единственные, кому удалось спастись.

— Скажи мне правду, — попросил я.

— Конечно, — согласилась она.

— Ты когда-нибудь была так счастлива?

— Никогда, — ответила Сидни. — Я даже не мечтала, что буду так счастлива.

Мама написала мне в письме, что купила билет на самолет и новый синий костюм на мой выпускной. Я прочитал ее письмо под своим раскидистым вязом, потом посмотрел на верхние ветки, на которых распускались новые зеленые листочки, и заснул мирным сном. Когда я проснулся, уже смеркалось. Возвращаясь в свою комнату, я заметил написанное от руки объявление о приглашенных лекторах. Кто будет сидеть в душной аудитории и слушать этих зануд, особенно в самом начале весны? Мое внимание привлекло имя одного из лекторов. Фрэнк Синатра. Бедняга. Чокнутый профессор экономики из Технологического института Массачусетса, которого назвали в честь самого сладкоголосого певца на планете.