Их корабли были огромны. Они разрезали волны, как нож разрезает мягкое тело, и паруса сияли белоснежными чаячьими крыльями. Позже, когда корабли подошли ближе, белизна парусов поблекла. А еще позже стало ясно, что никогда-то ее и не было: грязные они, выжженные солнцем, обглоданные ветром.

Этот обман стал первым из многих, и те, кому суждено было видеть, как гибнет великая империя, вспомнили про него.

– Вот, – сказали они, – явлено было знамение, но слепы оказались глаза жрецов, глухи их уши и мертвы сердца.

Все, кому доведется слышать сказанное, ответят:

– Воистину так.

А Куаутемок, глядя на разоренный Теночтитлан, осажденный чужаками и теми, в ком мы видели союзников, окаменел в отчаянии. И я, преданный слуга его, не мог найти слов утешения. Однако смог найти силы, дабы исполнить последнюю волю величайшего из людей.

И сказал я ему:

– Мой повелитель! Нет твоей вины в случившемся. Ибо встретили мы пришедших на земли мешиков с великими почестями, а жрецы и вовсе велели почитать их, как детей мудрейшего Кецалькоатля. И разве не исполнил Монтесума волю их?

– Исполнил, – ответил мне Куаутемок и руки прижал к сердцу, каковое – я слышал стук – жаждало свободы и покоя. Но разве мог он, лучший из людей, бросить слабых и растерянных детей своих? Разве мог уподобиться обессиленному Монтесуме?

В нем, в Куаутемоке, жила последняя надежда мешиков, но мы слишком хорошо знали друг друга, чтобы позволить обманываться.

– Разве не был он ласков? Разве не осыпал иноземцев дарами? Разве не открыл пред ними все двери в славном Теночтитлане? И разве виновен ты, о мой повелитель, в том, что они предали Монтесуму? Змея поселилась в доме нашем, и яд ее ныне разносится по телу.

– Я знаю, друг мой, – Куаутемок взял мои руки в свои, и жест сей выдал мне волнение, прежде не свойственное этому человеку. – Я знаю, что бессильны мы. И что жрецы велят принять новый завет и новую волю. Однако во сне я вижу, как умирает солнце и мир исчезает во тьме.

Я видел тот же сон, и дух Ягуара, живущий в теле, дрожал перед этой тьмой, как будто зверь вдруг ослаб и уподобился человеку.

– Они не боги, вернувшиеся наказать нас. Они – люди. И люди жадные. Золото несчастного Монтесумы ослепило их, оно же и влечет в Теночтитлан, заставляя бросаться на стены с остервененьем бешеных псов. И потому решил я нарушить заветы жрецов. Мы не сумеем победить. Но мы сумеем отомстить. О помощи прошу тебя и тех немногих, кто еще остался мне верен. Скоро падет Теночтитлан, но до того дня…

Куаутемок излагал свою задумку, и с каждым его словом крепла во мне решимость. Видел я, что не зря повелителя мешиков называли мудрым.

И дослушав, сказал я:

– Да будет так.

И обнял он меня, как обнял позже каждого из воинов, что согласились пойти за мной в проклятый город Ушмаль. Мы знали, что не вернемся, как знал и Куаутемок, что не в его силах остановить бурю. Но разве могли мы смиренно ожидать участи своей?

Нет.

А потому случилось все так, как суждено было случиться. И о том расскажу я, Тлауликоли из племени воинов-Ягуаров. Историю же запишет монах, чья судьба также предопределена.

Мне нравится, что в нем нет страха, а ему – что я нахожу время для бесед и не мешаю их записывать. Он надеется, что записи эти спасутся. А еще верит, что крест на шее защитит его от злых духов мертвого Ушмаля. Точно так же я верю, что мой спутник, моя незримая тень, чья шкура разрисована звездами, поможет исполнить поручение моего повелителя.

И да будет так.

Писано в год 1520 от Рождества Христова во время пути мною, смиренным братом Алонсо, со слов язычника, поименованного Тлауликоли и полагающего себя зверем.

Отломился носик стеклянной ампулы, и в воздухе поплыл едкий нашатырный запах. Веки девушки дрогнули, и человек, выбросив нашатырь в мусорный пакет, сказал:

– Ты не спишь.

Она зажмурилась.

– Открывай глаза. Не бойся.

С хрустом отошла широкая лента, заклеивавшая рот девушки. На липкой поверхности остался розовый отпечаток помады.

Присев рядом с пленницей, человек влажной салфеткой вытер ей губы.

– Тебе оказана великая честь, – мягко произнес он, убирая слезу. – Не следует противиться судьбе.

– Ты… ты отпустишь меня?

– Отпущу. Открой глаза. Видишь. Это ведь так просто. У тебя красивые глаза, тебе говорили? Конечно, говорили.

– Ты… ты хочешь меня изнасиловать? – теперь она смотрела на лицо похитителя и удивлялась. Он знаком. Но имя, которое уже готово было слететь с губ, к ним же прилипает.

Нельзя называть его по имени.

– Нет, – отвечает он. – Я помогу тебе, маленькая колибри.

В его руках появляется упаковка ватных тампонов и розовая бутылка с серебряными буквами на этикетке. Логотип знаком.

– Я купил для тебя, – сообщает он, прикасаясь влажной ватой к виску. Ей пришлось закрыть глаза. Она говорит себе, что этот человек – не убийца.

Происходящее – часть игры. Ему нравятся игры. И ей тоже.

Колибри. Птицы на тетради. И птицы на браслете… Возьми, будет амулет на удачу… Тебе ведь нравятся колибри? Ей нравились. Она слушала его и делала то, что он говорил. Она не знала, что он – безумец.

– Это хорошо, что ты не боишься.

– Ты обещал меня отпустить.

Вату и бутылку он тоже отправляет к мусору. Из сумки появляется жестяная банка. Человек окунает в нее ладони и поднимает их, позволяя свободно стекать синей краске. Он касается лица и проводит пальцами по щекам, оставляя пять параллельных полос.

– Не кричи, пожалуйста, – просит он, прижимая к губам измазанный краской палец. – Ты ведь храбрая. И красивая. Ты – птица на чужой ладони. Ты – белый нефрит. Ты – драгоценное перо птицы кецаль…

Она кивает.

Она закрывает глаза и задерживает дыхание, пытаясь отстраниться от липкого холодного прикосновения. Она заставляет замолчать воображение и убеждает себя, что нужно лишь потерпеть.

И когда ткань ее платья трещит в его руках, она молчит.

И когда синие струи ложатся на грудь и живот, она молчит.

И когда связанные ноги покрываются лентами узоров, она тоже молчит.

– Это цвет твоего мужа, – объясняет он, пристраивая в волосах белый флердоранж.

– Ты обещал отпустить меня.

– Я отпущу. К твоему жениху.

Увидев нож, она все-таки закричала. И голос утонул в гулкой пустоте старого ангара.

Дашка грызла миндаль. Она запускала руку в сумочку, громко шелестела, пытаясь на ощупь обнаружить пакетик с орешками, а обнаружив, шелестела еще громче. Наконец шелест смолкал, сменяясь задумчивым вздохом, и очередной орех отправлялся в рот.

В левой руке Дашка держала папку с резюме и задумчиво разглядывала ее содержимое.

Адам наблюдал.

– Эта не подойдет, – Дашка губами подцепила верхний лист и, вытащив из папки, бросила на пол. – И эта тоже. И вообще где ты их набрал-то?

– Воспользовался услугами агентства по найму персонала, – честно признался Адам, поднимая листы. Он разгладил загнутые края и отложил забракованные резюме в папку отработанных.

– Они придурки. Ну вот скажи, зачем присылать в похоронное бюро девицу с дипломом парикмахера? А тут вообще без опыта работы. О! Гениально. Литературовед. Будете о высоком беседовать. О Пастернаке там. О Мандельштаме.