Очередь уже человек шестьдесят, хвост на улице.
Стоим.
Молчим.
Ясно, что надо дядю Васю звать.
О чем я кассирше и говорю, одновременно предлагаю ей: дайте, мол, мне взглянуть. Вдруг разберусь?
— А пошел ты, умелец, — говорит потная от злости кассирша.
Ну, я плюнул и пошел. Домой. От любой очереди у меня начинают не только душа — зубы болеть. Как там у Бориса Слуцкого:
Не стоял я ни разу в очереди,
Номер в списке не отмечал.
Только то, что дают без очереди,
Я без очереди и получал…
И хотя не дошел до счастья -
На несчастье своем настоял.
Лифт опять не работает, почтовый ящик давно взломан, но нынче газеты и другую почту выкрасть еще не успели. Писем много. Побаиваюсь последнее время писем. Какие только свои горести не сыплет на писательскую башку читатель. Уже и забыл, когда радостное и бодрое письмо получал. То зеки, то из ЛТП, то одинокие старушенции, то «с химии», то бедные, как церковные крысы, начинающие авторы из глухой провинциальной глубинки. Кинозвезды вот да секретари райкомов молчат. В гордом одиночестве за жизнь борются. Дай им Бог! Хоть они в него и не верят. А кто верит? Ты, что ли? Эх, если бы…
Одно письмо оказалось серьезным:
«Вероятно, любая общечеловеческая идея, призванная объединить людей, дать им нравственную основу, проходит в своем развитии те же стадии, что и живой организм, — юность, зрелость, старость, причем с развитием цивилизации срок полноценной жизни идеи укорачивается. Сейчас всемирное человечество находится на распутье — старые нравственные модели не срабатывают, новых пока пет. Отсюда и шатания, отсюда и национализм, он всегда готов занять опустевшее в душах людей место. Однако новая объединяющая, созидательная идея должна родиться, без нее никакое разоружение не сможет спасти людей от взаимопожирания. Хочется верить, что эта идея родится в России — стране, для которой страдание давно стало исторической судьбой, а поиски блага не только для себя, но для всего человечества — нравственным призванием.
Не знаю, что это будет за учение, но, вероятно, как это бывало и прежде, оно соединит в себе лучшие из политических, этических, художественных построений прошлого.
И, думается мне, не «философы» наши, а именно совестливая русская литература сможет дать объединяющий импульс и надежду людям.
Однако боюсь, как бы это учение, пережив неизбежные гонения, в свою очередь не стало бы орудием духовного порабощения. К тому же новая идеология, как правило, утверждалась кровью, и не случилось бы так, что борьба за признание новой веры, призванной сплотить и спасти людей, не стала бы последней схваткой в бестолковой истории рода людского.
А. Мягков».
Потрясающий умница! Жаль, профессию не указал.
Яйца варить лень было. Проглотил парочку сырых, запил вонючим чаем. Приблудный тополек на балконе полил. Березка у нас в дворовом скверике растет. Темно ей. Растет быстро — к свету тянется, жиденькая березка. Всегда, когда на нее гляжу, думаю, а кто здесь, в моей квартире, жить будет, когда березка до балкона дотянется? Или она еще раньше зачахнет?
Телефон. Звонит праправнучка Фаддея Фаддеевича Беллинсгаузена!
Представилась и сразу успокаивает:
— Не бойтесь! Мне уже под семьдесят.
Голос молодой, женственный. Требует встречи — очень непреклонно и с уверенностью в праве на это. «Из-за вашего Фаддея Фаддеевича я много пострадала в тридцать седьмом. Ведь после него мы дворяне стали…» Сын ее подводник, кончил «Дзержинку», сейчас на пенсии.
От встречи я уклонился с судорожной и грубой поспешностью, хотя какой я писатель, ежели от такой встречи уклоняюсь? Это же придумать надо: прямые потомки человека, который Антарктиду открыл и по следам которого самому пройти пришлось. Телефончик, правда, записал, но, кажется, она обиделась.
Вешаю трубку, отключаю телефон и вдруг точно понимаю, что сегодня, прямо сейчас — около тринадцати часов было, — напьюсь, как последняя скотина.
«Таких, как ты, у нас убивают водкой», — сказал мне когда-то Виктор Некрасов. Ошибся. Живой я еще. А в холодильнике фляга спирта.
Оправдание, конечно, есть: слишком, мол, много вокруг сволочизма.
Любому нормальному человеку хочется немедленного и эффективного вмешательства в жизнь, если он натолкнулся на сволочизм и тупость. А по специфике писательского труда ты можешь вмешаться только после затяжной, нудной, тяжкой работы — всегда с опозданием и отставанием по фазе от нужного эмоционального состояния…
А почему она сказала, что Фаддей Фадеевич «мой»? Просто помянул его в книге о рейсе в Антарктиду. Как его не помянешь в такой ситуации?
Разбавляю спирт (на морском жаргоне «шило», ибо пробивает насквозь) водичкой и ставлю теплую, реагирующую выделением тепла смесь в морозилку. Это только в молодости на спасателях мы лакали ректификат неразбавленным. Только с запивкой водой, а сам глоток надо делать на полном выдохе. Шила этого у меня было залейся. И на чистку электронавигационной аппаратуры, и на промывку водолазных шлангов. Эти шланги резиновые, и потому после промывки спирт воняет резиной. Но такой спирт только сами водолазы пьют, а белая, офицерская кость брезгует. Промывают-то шланги от того мерзкого осадка, который образуется на стенках шланга при дыхании водолаза под водой. Особенно много осадка появляется при отрицательной температуре воздуха и в тех местах, где шланг уходит в воду, — на границе сред. Морская вода ниже минус двух градусов не бывает, а воздух может быть и минус тридцать. Вся дрянь, которая содержится в выдыхаемом человеком, отработанном уже воздухе, конденсируется на стенках шланга. Тут для промывки спирта не жалеют — от него человеческая жизнь зависит. Так что выдавали нам шила с приличным запасом. А учесть использованное для дела количество никакая немецкая овчарка не сможет. О каких-нибудь проверяющих комиссиях из тыла флота и говорить смешно: 1) любую лапшу им на уши навесишь, 2) главная их задача — самим под тресковую печень стакан заглотить.
В настоящий момент страна борется с алкоголизмом, и я не отстаю от страны в этом вопросе, ибо давно уже не упоминаю в художественной прозе таких отвратительных слов, как «Экстра» или «Армянский», — их ведь все равно не купишь. Но в данном случае мне необходимо информировать будущего возможного читателя, что от чистого спирта мой организм не пьянеет, а дуреет. Он входит в фазу алкогольного наркоза, минуя все срединные фазы, то есть следует закону, открытому знаменитым антропологом-иезуитом Тейяр де Шарденом для всей истории Человечества.
После спирта в моей памяти остается только самый начальный момент выпивки. Середина и конец духовного прыжка (от трезвости к полнейшей нетрезвости) утром могут быть реконструированы только с большим трудом и только в том случае, если за кормой не осталось чего-нибудь слишком уж неприличного. В противном и прискорбном случае мое сознание заботливо не дает мне возможности вспомнить даже недавнее прошлое.
Вскрываю последнее письмо:
«Повсюду можно слышать то и дело:
с тупой тоски, с той самой, что и пьют,
бьют жен своих российские Отелло.
Хотя бы уж душили, а то бьют.
Бьют, озверев, до крови и увечий,
пиная телевизоры ногой.
Какой, скажи, тут облик человечий?
Да прямо говори, что никакой.
А по утрам привидится другое:
не требуя навесов от дождя,
нетерпеливо злые с перепоя,
к пивным ларькам стоят очередя.
