Если верить моим записям, то это произошло в сентябре 1886 года, то есть незадолго до моего отъезда в Дартмур с сэром Генри Баскервилем, когда я впервые услышал о необычном случае, который позднее стали называть «Делом о шантаже». Причем в нем фигурировало одно из наиболее почитаемых имен в Англии. Поэтому даже по прошествии столь долгого времени Шерлок Холмс настоятельно просил меня сделать все возможное, чтобы в своем отчете об этих событиях скрыть подлинную личность этого персонажа, и я, разумеется, не могу пойти против его воли. Впрочем, я и сам ощущаю меру своей ответственности, поскольку, занимаясь расследованиями на протяжении многих лет, мы нередко сталкивались со случаями, когда клиенты доверяли нам самые сокровенные секреты и тайны, обнародование которых могло бы иметь крайне нежелательные последствия в виде скандалов и ненужной шумихи в прессе. Речь идет, таким образом, и о нашей собственной репутации, а потому я буду всячески стремиться избежать ситуации, при которой одно мое неосторожное слово сможет поставить под удар мужчину или женщину, независимо от их положения в обществе, которые приходили со своими насущными проблемами в нашу скромную квартиру на Бейкер-стрит.[1]

Я помню то утро в самом конце сентября, когда я оказался вовлеченным в дело, о котором собираюсь рассказать ниже. Начинался серый, унылый денек, и легкий туман уже витал в воздухе. Побывав у пациента на Ситон-Плейс, я возвращался домой, когда заметил, что у меня под ногами буквально вертится какой-то малолетний беспризорник. Почти сразу я узнал в нем одного из бойцов отряда, который Холмс окрестил «нерегулярной армией Бейкер-стрит», а иными словами – группы маленьких сорванцов, которых он, бывало, использовал как свои глаза и уши в хитросплетении лондонских закоулков.

– Привет, Билли! – поздоровался с ним я.

Парнишка же сделал вид, словно мы с ним незнакомы.

– Прикурить не найдется, хозяин? – спросил он небрежно, сжимая между пальцами грязный окурок сигареты. Я протянул ему коробок спичек, а когда он мне его возвращал, то на мгновение поднял глаза и посмотрел на меня.

– Бога ради, доктор, – быстро зашептал он, – передайте мистеру Холмсу, чтобы опасался Лакея Бойса.

Потом, мрачно кивнув мне, мальчишка зашагал своей дорогой.

Не могу пожаловаться, что мне была неприятна роль гонца, призванного доставить это таинственное сообщение моему другу, поскольку уже несколько дней, судя по резким перепадам его настроения, смене периодов энергичности и апатии и прискорбному увеличению потребления им табака, я знал, что Холмс занимается каким-то расследованием. Однако, вопреки своему обыкновению, на этот раз он не посвящал меня в какие-либо подробности, и потому должен признать, что моя вовлеченность в это дело, хотел Холмс этого или нет, даже доставила мне некоторое удовольствие.

Войдя в нашу гостиную, я застал его сидящим в кресле перед камином. На нем все еще был пурпурный домашний халат. Его серые глаза с тяжелыми веками задумчиво разглядывали потолок сквозь облако табачного дыма. В кончиках пальцев длинной руки, свисавшей через подлокотник кресла, он сжимал письмо. Конверт, валявшийся рядом на полу, имел, как я заметил, тиснение в виде короны.

– А, это всего лишь вы, Уотсон, – сказал он несколько раздраженно. – Вы вернулись раньше, чем я ожидал.

– Возможно, для вас это даже к лучшему, Холмс, – отозвался я, слегка задетый его тоном, и пересказал содержание сообщения, которое мне было поручено передать. Холмса оно явно удивило.

– Совершеннейшая ерунда, – сказал он. – Какое отношение к этому делу может иметь Лакей Бойс?

– Поскольку я вообще ничего не знаю о вашем новом расследовании, вам едва ли следует адресовать свой вопрос мне, – ответил я.

– Ах, простите великодушно мой промах, Уотсон! – воскликнул он. – Я не поделился с вами подробностями, мой дорогой друг, вовсе не потому, что не доверяю вам. Просто на этот раз дело такого деликатного свойства, что я предпочел немного изучить его самостоятельно, прежде чем прибегнуть к вашей неоценимой помощи.

– Других объяснений мне не требуется, – сказал я миролюбиво.

– Вам и не на что обижаться, Уотсон. Потому что я зашел в полнейший тупик. Вероятно, этот случай может оказаться одним из тех, когда активная работа ума заводит слишком далеко, в то время как простая рефлексия, основанная лишь на самом очевидном… – он вдруг замолк, погруженный в какие-то мрачные мысли, а потом резко вскочил и подошел к окну.

– Я столкнулся, вероятно, с одним из самых опасных случаев шантажа в моей практике, – воскликнул он. – Как я догадываюсь, вам знакомо имя герцога Каррингфорда?

– Вы имеете в виду покойного заместителя министра иностранных дел?

– Его самого.

– Но ведь он умер года три назад, – напомнил я.

– Должно быть, вас это удивит, Уотсон, но я осведомлен о сем факте, – сказал Холмс не без сарказма. – Однако продолжим. Несколько дней назад я получил записку от герцогини, его вдовы, полную такого отчаяния, что счел нужным выполнить ее просьбу и нанести ей визит в дом на Портленд-Плейс. Меня встретила женщина незаурядного ума и, как выразились бы вы, красоты, но совершенно подавленная ударом, нанесенным ей накануне вечером, который ее саму и ее дочь поставил на грань полнейшего общественного и финансового краха. Но, пожалуй, самая жестокая ирония судьбы заключается в том, что в происходящей катастрофе совсем нет ее вины.

– Минуточку, – вмешался я, подбирая с дивана газету. – Имя герцогини упоминается в сегодняшней «Телеграф», где объявлено о помолвке ее дочери леди Мэри Гладсдейл с сэром Джеймсом Фортескью, членом кабинета министров.

– В том-то и дело. И это делает нависший над семьей дамоклов меч еще острее. – Холмс достал из кармана халата два скрепленных между собой листка бумаги и сунул их мне.

– А что вы скажете об этом, Уотсон? – поинтересовался он.

– Первый документ – это свидетельство о заключении брака между Генри Корвином Гладсдейлом, холостяком, и девицей Франсуазой Пеллетен, датированное 12 июня 1848 года и выданное во французском городе Валансе, – отвечал я, просматривая бумаги. – Второй – это, по всей видимости, копия записи о том же бракосочетании из приходской книги актов собора в Валансе. Кто такой этот Генри Гладсдейл?

– После смерти его дяди в 1854 году он унаследовал титул герцога Каррингфорда, – ответил Холмс угрюмо. – А еще через пять лет женился на леди Констанс Эллингтон, нынешней герцогине Каррингфорд.

– Быстро же он успел овдоветь!

К моему величайшему удивлению, Холмс со злостью и силой вонзил кулак себе в ладонь.

– В том-то и дьявольщина, Уотсон, – воскликнул он, – что мы ничего об этом не знаем! Мало того, сама герцогиня никогда прежде не слышала об этом тайном бракосочетании, совершенном ее супругом в молодости, когда он жил на континенте. Ее информировали, что та, первая его жена, до сих пор жива и готова при необходимости начать действовать, а в ее случае имело место двоеженство, дворянство сомнительно, а ребенок должен считаться незаконнорожденным.

– Что! Тридцать восемь лет спустя? Но ведь это просто чудовищно, Холмс!

– Хочу вам напомнить также, Уотсон, что незнание не является оправданием ни в глазах общества, ни перед лицом закона. А что до столь длительного срока, то «французская» жена заявляет: после внезапного исчезновения супруга она даже не подозревала, что мистер Генри Гладсдейл и герцог Каррингфорд – это одно и то же лицо. Как бы то ни было, но я не стал бы заниматься делом подобного рода, если бы в нем не открылось еще одно гораздо более зловещее обстоятельство.

– Да, я обратил внимание на слова «готова при необходимости начать действовать», а это, как я понимаю, вымогательство, и, вне всякого сомнения, речь идет об очень крупной сумме.

– Все гораздо хуже, Уотсон. Шантажисты требуют не денег. В уплату за их молчание герцогиня должна доставить им копии некоторых государственных документов, которые хранятся сейчас в опечатанном сейфе отделения банка «Ллойдс» на Оксфорд-стрит.