Жил на свете некий венгерский авантюрист. Он был изумительно хорош собой, неотразимо обаятелен, обладал выдающимся актерским даром, культурой, аристократическими манерами, знал много языков. Вдобавок ко всему был форменный гений по части интриг, умению выпутываться из труднейших обстоятельств и проникновения из одной страны в другую.
Передвижения его были оформлены в грандиозном стиле: полтора десятка чемоданов с моднейшими костюмами, два огромных пса. Его аристократический вид дал ему право на прозвище Барон. Барона можно было встретить в самых фешенебельных ресторанах, на водах, на скачках, на морских курортах, на экскурсии к пирамидам Египта или в путешествии по пустыням Африки. Везде он притягивал к себе женское внимание. Как всякий разносторонний актер, легко переходил от одной роли к другой и всегда с успехом: он был самым элегантным танцором на балах, самым остроумным собеседником за обеденным столом, самым утонченным декадентом при встречах тет-а-тет. Он мог управлять парусами, скакать верхом, вести автомобиль. Любой город был ему знаком, словно прожил там всю жизнь. В свете он знал всех и всем был необходим. Когда он испытывал нужду в деньгах, то женился на богатой женщине, обирал ее и перебирался в другую страну. В большинстве случаев брошенные жены не возмущались и не обращались в полицию. Счастье тех нескольких недель или месяцев, которые они провели с ним как его жены, перевешивало потрясение от утраты денег. Они понимали, что хотя бы на время им выпала радость ощутить себя летящей на могучих крыльях, парить над головами посредственностей. Он поднимал их в такую высь, кружил с ними среди таких очарований, что и в его исчезновении было для них что-то от этого высокого кружения. Это казалось почти естественным — разве может кто-то последовать за этим могучим орлом на такую непостижимую высоту.
Наш неуловимый авантюрист резвился на свободе, прыгая с одной золотой ветви на другую, пока не попал в капкан, который зовется любовью. Произошло это в Перу, когда в одном театре он встретился с бразильской танцовщицей Анитой. Глаза у Аниты были удлиненной формы и закрывались совсем не так, как у других женщин: веки смыкались лениво и медленно, словно у тигра, леопарда или пумы, а глаза как бы сбегались к носу, и взгляд делался косящим и похотливым. Так смотрит украдкой женщина, делающая вид, будто она и знать не знает, что там происходит с ее телом. Все это придавало Аните необычайно сладострастный вид, и Барон среагировал немедленно.
Он двинулся за кулисы и застал Аниту одевающейся среди груды цветов и сидящих вокруг нее поклонников. К их вящему восторгу, она губным карандашом подкрашивала свои тайные прелести, не позволяя совершенно обалдевшим мужчинам ни одного жеста по направлению к вожделенному сокровищу.
При виде незнакомого человека танцовщица всего лишь подняла голову и улыбнулась Барону. Одной ногой она опиралась на низенький туалетный столик, знаменитое бразильское платье было задрано кверху, рука в драгоценных камнях вновь принялась за работу, а сама Анита весело посмеивалась над мужчинами.
Между ног у нее расцветало некое подобие гигантского оранжерейного цветка, окруженного густыми, с черным блеском волосами. Такого зрелища Барону еще не приходилось видеть. Она тщательно красила нижние губки, с такой же непринужденностью, с какой другие трогают помадой рот, и эти губы вскоре превратились в кроваво-красную камелию, в раскрытом зеве которой можно было увидеть и крепкую, набухшую почку, и всю бледно-розовую нежную сердцевину цветка.
Барону не удалось пригласить танцовщицу на ужин. Первое ее появление на сцене служило лишь прелюдией к настоящей театральной работе, сделавшей Аниту знаменитой по всей Южной Америке. Все ложи, темные, глубокие, наполовину скрытые занавесями, наполнялись мужчинами чуть ли не со всего света. Женщины не допускались на этот высочайшего класса бурлеск.
Она снова надевала тот же самый костюм, в котором пела бразильские песни, только теперь на ней не было шали, и верхняя часть тела оказалась открытой. Платье было без штрипок, и роскошная грудь, подпираемая высоко завязанным поясом, выдавалась вперед, и все это телесное изобилие буквально бросалось в глаза.
Пока шла остальная часть шоу, Анита в этом одеянии совершала тур по ложам. Там по просьбе любого мужчины она опускалась перед ним на колени, расстегивала брюки, брала в свои украшенные ювелирным искусством руки член и с точными движениями, с ловкостью, с нежностью, всегда отличающей женщину, сосала его до тех пор, пока мужчина не получал полного удовлетворения. Обе руки не уступали в активности рту.
Прошедший через такое испытание чуть ли не терял сознание: мягкость пальцев, изменчивость ритма, переходы от крепкого объятия древка к чуть осязаемым прикосновениям к головке, от энергичного сжимания всех частей к легкому порханию по волосам лобка, совершаемые к тому же на редкость красивой и дышащей сладострастием женщиной в то время, когда все внимание публики обращено на сцену. Зрелище члена, поглощаемого этим великолепным ртом с поблескивающими зубами, ощущение тяжелых полушарий на своих коленях — за такое удовольствие не было жалко никаких денег.
Предыдущее пребывание Аниты на сцене приготовляло мужчин к ее возникновению в ложе. Она дразнила их своим ртом, взглядом, своим станом, и пользоваться всем этим под звуки музыки летящей с ярко освещенной сцены в зал, пользоваться в темной, с полуопущенным занавесом ложе — это был тончайший и изысканнейший вид наслаждения.
Барон чуть ли не до беспамятства влюбился в Аниту и провел с нею гораздо больше времени, чем с какой-либо другой женщиной. И Анита полюбила его и родила ему двоих детей.
Но через несколько лет он снова сбежал. Привычка оказалась сильнее — привычка к свободе, страсть к переменам. Барон перебрался в Рим и снял апартаменты в Гранд отеле. Его жилище оказалось по соседству с апартаментами посла Испании. Посол, живший там с женою и двумя дочерьми, был очарован Бароном. Жена посла тоже была от него без ума. Они сдружились, и Барон был так восхитительно внимателен к детям, не знавшим, чем развлечься в этом строгом и пышном отеле, что скоро у девочек вошло в привычку прибегать по утрам к Барону и будить его, смеясь и поддразнивая, чего они никогда не могли позволить себе со своими чопорными родителями.
Младшей девочке было десять, старшей — двенадцать лет. Обе оказались прехорошенькие с черными бархатными глазами, длинными шелковистыми волосами и золотистой кожей. Одеты были в короткие белые платья и белые носочки. С пронзительным визгом вбегали девчонки в спальню Барона и кидались на его огромную кровать. Барону приходилось тоже поддразнивать и даже ласкать их немного.
В тот день у Барона, как и у большинства мужчин, член при пробуждении находился в специфически чувствительном состоянии. Словом, Барон был довольно уязвим в эти минуты. У него не было времени встать с постели и, помочившись, успокоиться. Прежде чем он собрался сделать это, обе девочки уже пробежали по блестящему паркету, вспрыгнули на кровать и навалились на него и на выпирающий, прикрытый отчасти голубым стеганым одеялом кол. Бедные девочки и не заметили, как взлетели вверх их юбчонки, и точеные ноги, ноги будущих балерин, переплелись друг с дружкой, задевая постоянно о напряженно торчащий под одеялом ствол. Смеясь, они перекатывались по нему, садились верхом на Барона, понукали его как лошадь, прижимались к нему, вдавливая в постель телами, заставляя его раскачивать кровать движениями своего тела. К тому же еще они целовали Барона, дергали за волосы и говорили массу детских глупостей. Тихое восхищение, жившее в нем, начало перерастать в мучительное, напряженное ожидание.
