Что-то бежит дальше, что-то – ближе. «Шустрая, однако, деваха».

Тот же неугомонный дух царит в белом здании А. И. П., содержащем 49 135 страниц дословных записей медиумических «чтений», осуществленных скромным человеком, которого прозвали Спящим Пророком. За четыре дня занятий я выяснил, что в поисках Тайной пирамиды Кейси у меня были сотни предшественников. Самый примечательный – некий ученый Малдун Греггор. Греггор написал книгу под названием «Сокровенные записи» и в настоящее время, как сообщил его брат, продолжает исследования в Каире. Добыл он что-то новое?

– Его можно найти в университете, – отвечает мне его брат, не поднимая головы от своих исследований. – Вот прилетите в Каир и его самого спросите. Я занимаюсь миндалем.

9 октября, среда. Нью-Йорк. Не успел я провести в этом буйном Вавилоне полчаса, как мой автомобиль эвакуировали. Чтобы вернуть его, у меня уходит остаток дня и семьдесят пять долларов. Девочка, стоящая с папой в сердитой очереди на штрафной стоянке, говорит мне, что их автомобиль украли и он, наверное, плачет в плену у похитителей.

– Знаете, они их утаскивают за задние ноги.

10–11 октября. Еще библиотеки и музеи. Думаю, я собрал достаточно информации для статьи. Я хотел записать переваренный материал за несколько дней до приезда Джека Черри, с которым мы вылетаем в Каир, но город подавляет. Он могуч и монструозен. Именно здесь сильнее всего ощущается выветривание – постоянное шипение сдувающейся экономики. Когда стоишь у платной Нью-Джерсийской автострады, чувствуешь, как мощный протеиновый ветер дует через всю страну на Лонг-Айленд и прямо в океан, на плавучий мусор площадью 25 квадратных километров.

Джек уже здесь, и завтра мы летим в Каир. Моя следующая запись будет сделана на другой стороне земного шара.

13 октября. Девятнадцатое воскресенье после Пятидесятницы. Наш «747-й» вывалился из облаков в амстердамский аэропорт, как летающая свинья к своему корыту.

Три больших грузовика едут обслужить ее, позаботиться о ее комфорте. Избалованная хрюшка, в свою очередь, не останавливается ни перед какими расходами, ублажая клиентуру. Нас обхаживают всячески. Еду и напитки разносят непрерывно с улыбкой цветущие девы. Для развлечения – стереомузыка, фильмы и бесплатный журнал. Пассажирам предлагают забрать этот печатный помет домой, бесплатно. И конечно, последнее слово гигиены – все, с чем соприкоснулся человек, потом сжигается.

Какой контраст, когда мы высаживаемся в Анкаре и грузимся в неряшливый старый DC-8, который доставит нас в Каир. В самолете воняет, как в метро, он битком набит смуглыми нехристями.

– Неудивительно, что досмотр такой долгий, – шепчет Джеки. – Тут каждый похож на террориста.

Он говорит, что слышит речь турецкую, сербскую, курдскую, арабскую, берберскую и, кажется, долдонскую. Слова их, летящих к кульминации своего месячного поста, потеющих, поющих и обстреливающих друг друга разнообразными диалектами и языками, звучат, по выражению языкового гурмана Джека, как треск попкорна на сковородке.

В Стамбуле мы высаживаем целую толпу – больше половины. Странно, но в самолете становится еще шумнее, еще смуглее. Оставшиеся пассажиры смотрят на Джека и на меня с уважением.

– Вы? Вы летите в Каир?

Мы говорим: да, мы летим в Каир. Они закатывают глаза:

– Йа латиф! Йа латиф!

Снова в воздухе; спрашиваю Джека, что это значит.

– «Йа латиф» на арабском соответствует нашему «Круто!». Для благочестивого это значит: «Милый Аллах, спасибо за новые сюрпризы».

Над Суэцем мы пробиваем облака и углубляемся в ночь. За окном грозовые тучи стоят, как скучающие часовые, плечи их мятых мундиров обсыпаны ржавыми звездочками. Чтобы не уснуть, они катают друг к дружке мячики зарниц. Они пропускают нас дальше…

Воскресенье, полночь. Каир. Сутолока в аэропорту несусветная, суматоха, кишение – иначе не скажешь, – паломники приходят, уходят, родственники ждут паломников, приходят, уходят. Носильщики разбирают пассажиров, оборванные посыльные прислуживают носильщикам. Таможенники суетятся, солдаты в старых, земляного цвета мундирах расхаживают и зевают. Приставалы и шустрилы всех сортов и возрастов атакуют со всех направлений, доступных человеку. Джеки вежливо шагает мимо.

– За год на Ближнем Востоке, – говорит он мне, – я узнал все их штучки.

Мы пробираемся сквозь толпу, заполняем бумаги, нам ставят печати, пускают наши чемоданы по рукам: один передает чемодан другому, другой откатывает третьему, тот подносит его к столу четвертого, – все ожидают чаевых, – и наконец мы выходим наружу, навстречу приветливому пустынному ветру.

Прикрепившийся к нам носильщик ловит такси и засовывает нас внутрь. Он говорит нам: «Не беспокойтесь, прекрасный водитель», и мы, жутко кренясь, несемся по неосвещенному четырехполосному бульвару, от тротуара до тротуара забитому велосипедами, мотоциклами, трициклами, мотоциклами с коляской, мотороллерами, мопедами, автобусами, роняющими пассажиров из каждой дырки, одноколками, двуколками, дрожками, дрогами, инвалидными колясками, тачками, тележками, телегами, подводами, армейскими грузовиками, где коротко стриженные солдатики хохочут и тычут друг друга автоматами… рикшами, повозками на конной, верблюжьей и человечьей тяге, людьми на ослах и ведущими ослов, тележками с фруктами и безногими нищими на тележках, прачками с корзинами на головах, то вдруг темнокожим деревенским пареньком в залатанной ночной рубашке, погоняющим голштинского быка с большими яйцами (в город, в полночь, для чего? к мяснику? чтобы продать за пять бобов – а вдруг волшебный стебель вырастет?), и множеством других такси, тоже кренящихся, с погашенными фарами и задними фонарями, но то и дело сигналящих и мигающих, давая знать темной массе впереди, что, клянусь Восемью Цилиндрами Аллаха, еду сквозь вас я, Офигительный Водитель!

Мы чудом прорываемся сквозь запруженный центр и через Нил подкатываем к ступеням нашего отеля «Омар Хайям». Великолепие «Омара Хайяма» несколько поблекло по сравнению с годами его расцвета, когда у его статуй еще были носы и соски́, а лорды, полковники и губернаторы провинций поднимали стаканы с лайм-сквошами в честь Империи, чтобы над ней, черт возьми, никогда не заходило солнце!

Поднимаемся в номер и разбираем чемоданы. Третий час ночи, но невероятный гам за рекой вытаскивает нас обратно в город. Пока мы идем сквозь старомодный колониальный вестибюль, Джек начинает рассказывать мне, каких еще чудесных дел наделали в Египте британцы.

– Они познакомили правителей Египта с идеей покупки в кредит. В результате Египет немедленно влез в колоссальные долги, поэтому честь обязывала британцев прийти и привести в порядок их финансы. Это заняло семьдесят лет. План британцев состоял в том, чтобы посадить экономику Египта на экспорт одного товара – хлопка. Для этого они стали строить на Ниле плотины. Британцев беспокоило, что каждый год в стране происходит, черт возьми, наводнение. Без ежегодных наводнений, выносивших на почву плодородный ил, египтяне впали в зависимость от чудесных удобрений. И, раз теперь не надо было беспокоиться из-за наводнений, британцы не видели, почему бы здесь не получать два урожая в год вместо одного. Или даже три! Правители – ни один из них не был уроженцем Египта и даже не говорил по-арабски – решили, что все чудесно. Албанцы, кажется. И они швырялись деньгами как сумасшедшие, строили мечети в викторианском стиле, импортировали вещи и платили немыслимые проценты европейским кредиторам. А когда стали собирать по три урожая, произошло вот что: теперь фермерам пришлось гораздо больше стоять в ирригационных канавах. И страшно распространилась шистостома, мелкая глиста, живущая в воде, – и она входит, так сказать, с подножья лестницы и поднимается по кровотоку до глаз. В Египте самый высокий процент слепых. От шистостомы, в то или иное время, страдает больше семидесяти процентов населения. Забавно, что при всей модернизации, которую британцы устраивали в Египте, они не удосужились построить больницы. Смертность до пятилетнего возраста достигала пятидесяти процентов. У них есть пословица: «Самое лучшее – выносливость». Британцы всячески это подтвердили.