Наконец Бетси стала беспокоить численность нашего стада и размеры некоторых дочек Абдула. Они и так уже «входили в тот самый возраст» (как отмечал гадкий соседский бык всякий раз, когда девственные дщери Абдула паслись неподалеку) и уже запросто способны были к кровосмешению. Лично я не считал, что Абдул опустится до инцеста, но кому ж охота рисковать с бестолковой телятиной?

– Что тут можно сделать? – спросил я Бетси.

Мы шли вдоль ограды, оглядывая наших подопечных. Через дорогу бык Тори шел за нами, пыхтя некую новую диатрибу.

– Посадить Абдула в загон, или продать с аукциона, или просто продать, или…

Она умолкла – ее заглушил старый хер. Когда филиппика его стихла снова, я уточнил:

– Или что?

– Или съесть.

– Абдула? Я не хочу есть Абдула. Это как Стюарта съесть.

– Тогда посадить в загон. Так и полагается, вообще-то, держать племенных быков…

– В загон мне его тоже не хочется. Чтоб бык Тори не злорадствовал.

– Тогда продать или обменять. Я пошлю объявление в газету.

Мы обнаружили, что все хотят меняться только охотничьими ружьями или мотоциклами. А деньги нам предлагали не добрые животноводы, а местные закусочные, желавшие котлет подешевле.

Прошел месяц – от наших объяв никакой отдачи, а после того, как мы всю ночь помогали нашему восточному соседу Хоку разлучить Абдула с полудюжиной шаролезок, которых Хок только что купил, я решил испробовать загон.

Шпалу вкопали опять, балки заменили, но после Гамбургера этот клочок никто не занимал. Абдул вошел в загон, не вякнув. К моему удивлению, в воротца, куда Гамбургер проходил свободно, Абдулу пришлось втискиваться.

– Абдул, старина, ты уже взрослый и должен понимать суровую правду жизни, – сказал я, запирая за ним ворота. – В ней не только свободная любовь и забавы.

Абдул ничего мне на это не ответил – он жевал зеленые яблоки из ведра, которым я его приманивал. Зато быку Тори через дорогу было что сказать насчет заточения соперника. Вел он себя кошмарно. Весь остаток дня изводил Абдула, мыча намеки и скабрезности. Когда я ложился спать, херефорд дошел уже до прямых расистских выпадов. Я дал себе слово как-нибудь на днях перемолвиться словцом-другим со стариком Тори насчет его животины.

Но старик Тори меня опередил. Спозаранку он был уже тут как тут – тарабанил мне в окно парадной двери кремнями своих костяшек.

– Твой бык, а? Твой чер-чер-чертов черный бычара? – Рубашки на старике не было, сам он неистово трясся – как от утренней прохлады, так и распаленный некой яростью, пока еще не нашедшей выхода. – Ты его продал или он еще у тебя, шкажи-ка ты мне!

Тори – старый беззубый ветеран восьмидесяти с лишком боевых лет сельского хозяйствования, лицо у него – как у изголодавшейся норки, да и размера он того же. Говорят, однажды он вышел на пару калифорнийских охотников, которые в погоне за дикими утками забрели в заболоченный овраг на его участке, и отругал их так прежестоко, что одного охотника хватил сердечный приступ. А теперь я смотрел, как он весь сотрясается и плюется у меня на крыльце, беззубый, задрипанный, в одном комбезе и без рубашки, и боялся, что его кровяному давлению пришла пора дерябнуть. Как можно спокойнее я ответил, что да, вообще-то, Абдул еще у меня.

– Если хочешь на него поглядеть, он в загоне…

– Да чер-черта ж два в жагоне! Он еще жатемно ко мне на поле припершя, ворота пошнощил, ограды и вообще накуролещил. А теперь ш моим быком шхватилщя – нашмерть прям!

Я сказал старику, что сразу же отправляюсь за нарушителем, вот только оденусь и подыму детишек, чтоб помогли. Извинился за беспокойство, и старик Тори немножко остыл.

– Я их уже ражвел, – проворчал он, ковыляя вниз по ступенькам, – а шам еще не жавтракал.

Я заорал, чтоб все вставали, и мы кинулись к нашей полевой машине – «мерку» 64-го года с откидным верхом. Но к воротам Тори нам ехать не пришлось – дыру в его заборе словно грейдер проделал. Я протиснул «мерк» сквозь треснувшее дерево и драную проволоку, и мы поскакали по рытвинам к туче пыли вдалеке. Я ехал вдоль свежевспаханного следа, оставленного битвой. По земле Тори мы заехали в такую даль, что ясно было, кто тут побеждал. Херефорд по-бычьи окопался между черным агрессором и своим белолицым стадом, но Абдул неуклонно теснил его назад больше полумили. Когда мы достигли поля боя, херефорд уже был на самом краю овражка. С языка его текла кровь из разорванного рта, а глаза дико вращались туда и сюда – перескакивали с Абдула, горой высившегося в нескольких шагах перед ним, на край бездны в нескольких шагах позади.

Оба повернули головы, заслышав наше бибиканье и рев мотора. Я вышел.

– Абдул! – заорал я. – А ну кончай! И пошли домой!

Он посмотрел на меня так виновато, что на миг я решил – повинуется, как собака. Однако старый хер поймал меня на отвлекающем маневре и кинулся к подставленной шее Абдула: бумм! Абдул покачнулся. Ногами нащупал равновесие, отступая, затем уронил голову как раз вовремя и рогами встретил следующую атаку: та-дах! Друг в друга с поразительной силой врезались два огромных черепа. Тысячи фунтов несовместной инерции вздыбили им спины до самых задов и передались земле. Та-дах! чувствовалось под ногами. И еще раз: туддд! – Абдул снова отвоевал ту пядь земли, которой ему стоил мой окрик.

Ну и зрелище! Они сталкивались, они наседали, вздымались и долбили друг друга, пока не выбивались из сил, после чего останавливались, сопя. Иногда их большие лбы соприкасались без наскока, едва ли не с любовью, затем сила нарастала, пока громадные шеи не ежились гармошками от напруги; иногда из стороны в сторону мотали головами и сшибались ими с резким треском, а уж потом толкались. Но какова бы ни была тактика, дюйм за дюймом Абдул оттеснял выдохшегося противника к неминуемому, казалось, поражению; даже если херефорд не оступится на краю и не подставит смертоубийственным копытам Абдула живот, все равно придется с боем отступать вниз по склону. А при том, что сверху наседала такая тяжесть, это решающее неудобство.

Мне совсем не хотелось платить Тори за дохлого бахвала, как за чистокровную скотину, поэтому я опять прыгнул за руль и полным ходом двинул «мерк» в битву. Бампер заехал Абдулу в плечо, когда они сошлись лбами и тужились. Абдул не шелохнулся. Я отъехал подальше и опять пошел на таран; и снова ни пяди. Однако в столкновении радиатор вмялся в вентилятор; грохот отвлек Абдула, и херефорд успел отбежать подальше от края. Какой-то миг казалось, что он повернется к доблести хвостом и осмотрительно слиняет, однако дамочки его по другую сторону провала подняли такой гам, что херефорду пришлось развернуться обратно. Ничего не остается – только драться до конца или же остаток жизни слушать их пилежку.

Он обалдело уперся ногами в землю – последний бой. Я попробовал развернуть машину для нового удара сбоку, но из радиатора повалил пар. Абдул презрительно пнул в воздух пару комьев земли и опустил голову, готовясь к убийству, как вдруг нас всех перепугало резкое тресь! тресь! Из овражка выбрался старик Тори. Поверх комбеза на нем была застегнутая белая рубаха, зубы на месте; весь рот и щетина в крошках тостов и ягодном джеме. В руке он держал зеленый кожаный кнутик – такие сувениры покупаешь на родео.

– Боже святый, ты этих суксынов еще не развел?

Я ответил, что жду, пока утомятся, – тогда не так опасно.

– Опасно? Опасно? Да чертила всемогущий, пошел прочь с дороги тогда. Я не боюсь этих суксынов!

И двинулся прямо на них, щелкая кнутиком и вставными зубами. Его херефорд получил два щелчка по морде и, к моему изумлению, кинулся прочь, блея, как овечка. Абдул повернулся и кинулся было в погоню, но у него на пути стоял этот маленький колдун, и в его зеленой волшебной палочке щелкали петарды. Абдул усомнился. Поглядел вслед херу, галопом утекающему к амбару, потом на палочку, от которой летели зеленые искры, и решил, что, раз Старый Бахвал так ее испугался, она, должно быть, сильное средство. Развернулся обратно и потрусил домой, опустив черное свое чело.