Не буду докучать вам деталями. Вы, милорды, прекрасно знаете, как ставятся эти действа. Обвинения были зачитаны громко, на латыни, по большей части, чтобы сильнее поразить зрителей тяжестью преступлений, однако обвинения в детоубийстве и колдовстве были предъявлены на родном языке. Толпа задыхалась от ужаса, а женщина, чье горе и привело к первым обвинениям, громко рыдала. Затем вызвали свидетелей, чтобы они повторили свои показания: рассказали о странностях мавра, о его подозрительных привычках, чудачествах, неестественном влиянии на местных детей, о его обособленности. Это последнее обвинение — самое бесчестное, поскольку мавр, несмотря на свое положение, всегда был услужлив, а если и существовала его обособленность от остальной общины, то виноват в этом был кто угодно, но только не мавр.

Я удивился тому, что так много людей, включая и моих родителей, вызвали для дачи показаний, ибо, хотя все возмущались и горевали, повторение большого количества мелких подозрений, мало отличающихся по сути и смыслу, вряд ли было уместно в данном деле. Более того, насколько я теперь знаю, ваша организация не приветствует публичное обвинение, а предпочитает анонимное разоблачение, сопровождаемое публичным покаянием. Так всегда действуют те, кто проповедует свет, но живет во тьме. Однако Инквизитор не искал точности или уместности и не требовал покаяния. Для его целей количество было важнее уместности, а самым важным была публичность свидетельств, чтобы каждый знал о соучастии своего соседа. Вызвали даже детей, которые на моих глазах разговаривали с Инквизитором всего несколько дней назад. Они должны были повторить, как мавр «посвящал их в тайны», как он вводил их в заблуждение, как заставлял их видеть то, чего не было на самом деле… но самое лучшее приберегли для меня.

Когда назвали мое имя, я подумал, что секретарь, монастырский служка, которого Инквизитор прихватил для этого судилища, совершил ошибку. Я прежде никогда не давал никаких показаний, ничего не понимал в выдвинутых обвинениях, кроме того, что они фальшивы, и не числился среди тех, кто поспешил к властям с обвинениями, подозрениями или обидами, надуманными или реальными. Однако секретарь повторил мое имя, а родители вытолкнули меня вперед.

Выступив в центр площади и приблизившись к липе, я взглянул на мавра. Привязанный к столбу, как зверь, он мало чем мог подбодрить меня, разве что улыбнуться и кивком указать мне делать, как приказывают. И кажется, он что-то прошептал. Его губы как будто чуть-чуть шевельнулись, слишком слабо, чтобы разобрать артикуляцию, но мне показалось, что он прошептал «шип-шип».

— Ты был особым другом обвиняемого? — спросил Инквизитор после предварительных замечаний.

— Я его друг, — сказал я, и зрители снова вскрикнули, на этот раз от потрясения другого рода.

Суть дела таилась в тех двух предложениях, поскольку требовалось свидетельство «особого друга» мавра, и объявлением о продолжении дружбы я начал свой исход, хотя были и другие причины моего удаления из деревни, более практические, чем моя личная безопасность. В любом случае я рад, что мое предательство, когда до него дошло, было невольным, что я не отрекся от своего друга, даже если впоследствии обвинил его.

— Ты слышал, что об этом человеке говорили другие дети деревни. Как он зачаровывал их и обманывал их зрение, как посвящал их в тайны. Ты можешь что-то добавить к их словам?

Я ничего не сказал, не знал, что говорить, ибо слова, произнесенные другими детьми, не были ложью, но их истолковали ложно. Все, о чем они рассказывали, случалось, но это было забавой, в этом не было ничего дурного. И все же, если бы я подтвердил их слова, я добавил бы свой голос к голосам обвинителей. Поэтому я промолчал.

— Ты не отрицаешь того, что все ими рассказанное случилось? — настаивал Инквизитор.

И снова молчание, прерванное только моим отцом, который прошипел мое имя, ибо знал, какой позор падет на нас всех, если его ребенок — единственный из всех — не отречется от мавра. В конце концов, не в состоянии ответить на вопрос так, чтобы не навредить мавру, я сказал, как и во время предыдущей встречи:

— Мавр — хороший человек.

— Это решит суд, — поспешно сказал Инквизитор, несомненно не желая рассматривать проблемы добра и зла. Как я уже говорил, он был не таким, как вы, милорды, и знал, что, чем меньше говорить о нравственности, тем легче будет справиться с его задачей. — Можешь ли ты рассказать мне, что вы делали с обвиняемым, когда вместе поднимались на гору?

Здесь я почувствовал более твердую почву под ногами.

— Мы ходили.

Неужели возможно найти какой-то грех в ходьбе?

— Вы ходили? И где же вы ходили?

— Повсюду. Ничего особенного. Просто по горе.

— Значит, у вашей ходьбы не было никакой цели?

Вопрос о цели, как прежде вопрос о «роде» людей и историй, был для меня внове, однако после прогулки по горам лунной ночью я начал понимать, что ходьба важна и что, если у меня отнимут мавра, я продолжу ходить, чтобы не забыть его. Поэтому я отчасти был готов к этому вопросу.

— Ради удовольствия, — ответил я.

Тут мои односельчане рассмеялись, ибо мысль о ходьбе ради удовольствия была для них такой же странной, как двухголовая свинья: они слышали о подобных уродцах, может, даже знали того, кто уверял, будто видел нечто подобное, но никоим образом даже представить не могли, что такое бывает на свете. Люди ходили сеять и убирать урожай, пасти стада и охотиться или потому, что были слишком бедны для всего остального, но никто не ходил ради удовольствия.

— Ради удовольствия? Какое удовольствие ты извлекал из ходьбы? Получал какую-то награду за свои труды? Были ли те награды забавными?

Казалось, Инквизитор озадачился не менее моих односельчан, но он был не из тех людей, кого легко озадачить. Он задавал вопросы целенаправленно и, хотя не говорил открыто, точно знал, чего хочет.

— Это было ради всего и ни для чего одновременно, — сказал я. Мой иезуитский ответ по-настоящему его ошеломил, и, возможно, в тот момент перед его мысленным взором впервые мелькнуло мое будущее. — Ходьба — сама по себе награда. Вы ходите не ради того, чтобы что-то получить. — И опять мои односельчане захихикали, но на этот раз менее уверенно и с некоторой тревогой, ибо почувствовали, что я не дурачусь, а говорю о чем-то им не доступном. — Вы ходите ради самой ходьбы, — продолжал я, воодушевившись странной новизной самостоятельного мышления и на мгновение забыв о плачевном положении мавра. — Чтобы двигаться и быть на горе. Вы чувствуете себя свободнее. Как будто если вы идете, то можете уйти куда угодно, делать все, что угодно.

Между прочим, этого убеждения я придерживаюсь до сих пор.

— А что же развлечения? Гора вызывает в тебе смех? Заставлял ли онвас смеяться?

Я мог предать мавра тогда, ведь я действительно смеялся. Все дети смеялись. Смеялись и помнили. Должно быть, именно их воспоминания подготовили Инквизитора к этому трюку, подсказали, как доказать колдовство мавра. Однако я сказал:

— Горы вызывают смех. Та долина похожа на мою мать, когда мой отец лежит на ней.

Я и сейчас не понимаю, как мне хватило смелости произнести это. Наш дом был маленьким, и, как большинство детей моего возраста, я видел в темноте поспешные совокупления, подобные тем, что животные бесстыдно совершают при свете дня. Мы, конечно, знали, что об этом лучше помалкивать, однако я не раз замечал отображение форм. Сразу за aldeaдолина, ограниченная двумя невысокими холмами, сужалась, в совершенстве повторяя очертания коленей лежащей навзничь женщины с приподнятыми и раздвинутыми ногами. Если вдруг пойдете к той горе, милорды, подумайте об этом. Возможно, это принесет вам какую-то пользу.

Моя мать пронзительно вскрикнула, мавр неразумно рассмеялся, а некоторые из наших соседей с трудом подавили веселье, и даже Инквизитор, которого я никогда не видел улыбающимся, закусил нижнюю губу.

Постепенно шум утих, а мой отец успокоил мою мать. Правда, промах мой не был забыт. В тот же вечер меня здорово выпороли, поскольку смущение матери подкрепилось гневом отца, ведь я пытался защитить мавра.