Он опять замолчал, опять уставился в огонь — крупноголовый, сильный, даже красивый, и Владимиру Антоновичу подумалось, что Гришка был прав, называя его только генералом. И еще подумалось ему, что следователю и в голову не приходит на серьезе считать его подозреваемым — таких подозревать не надо, такие не виляют, не прячутся — солдат !— и до него впервые дошло то, что так настойчиво вдалбливал ему Витязев каждый раз: сегодняшний военный — не стойкий оловянный солдатик, а мыслитель, сознающий всю ответственность возложенной на него задачи.
— Это ты, Васята, —ему вдруг приятно стало назвать Витязева Васятой, — это ты, Васята, прав: мы действительно только сейчас добрались до перевала. Но почему только сейчас? Мы и десять лет назад дураками уже не были. <
— Время пришло, — просто сказал Витязев. — У наших детей акселерация, у нас — затянувшаяся инфантильность...
— Он улыбнулся сдержанно, обозначив улыбку только шрамиком-звездочкой над верхней губой, оставленным давным давно Владимиром Антоновичем — подавая мяч под биту, тот наклонился тогда больше, чем надо... и детское воспоминание это окончательно размягчило Владимира Антоновича.
— Ты в маршалах останешься ребенком, — сказал он. — Не было у нас тут счетов, — сказал он резко следователю, — не было. Счеты сводятся на встречном движении. Мы тут пытались понять друг друга и самих себя. Вот Василий Михайлович заметил, что мы инфантильны. Я с ним не согласен. Мы еще детьми сделались стариками, по крайней мере, взрослыми. Мы в десять лет были прицепщиками, конюхами, грузчиками на токах, мы были работниками и кормильцами. В пятнадцать вытирали слезы старевшим девкам. Да что там!.. Но мы действительно были очарованным поколением. Тут Василий Михайлович прав, он только не так выразился. Мы не инфантильны, мы романтичны. А дети наши — прагматики. Вот в их глазах мы и выглядим старыми детьми.
Владимир Антонович передохнул, посмотрел на собеседников — все слушали молча, вдумывались в сказанное, и это польстило ему, подстегнуло, он почувствовал тот самый контакт в беседе, когда мысль доходит раньше слов, как на хорошем уроке, и он продолжал так же горячо, вернее, запальчиво.
— Если и были какие-то счеты, то это были, если скаламбурить, счеты по самому высокому счету. Конечно, тон всему задавал Гришка, тут, я думаю, Василий Михайлович со мной согласится, он всегда в рот Григорию смотрел. Ладно, не злись! Вот мы тут, например, выяснили, почему наше поколение — поколение рожденных перед войной, до сих пор остается как-то не у дел. Это не касается армии, там другое дело. Почему? Случайность? Увы! Как бы не так.., Все закономерно. Старшие поколения рождались и падали в бесконечных штурмах — гражданская, коллективизация, Великая Отечественная, потом восстановление — и все атака, все без оглядки! Оглядеться выпало нам. Но мы оказались не готовыми к такому делу. Очарованные их героикой, мы шли за ними с верой, надеждой и любовью. Мы жили их жизнями, понимаете? Их, а не своими. И они понимали, что таким, очарованным, нельзя отдавать вожжи, лучше уж самим из последних сил. Психология! Мы жили не энергией, а инерцией. Понимаете? Инерция на нас и кончилась. Опять нужна энергия, а мы дать ее не можем. И молодежь оттолкнула нас на задний план. Плакать прикажете по этому случаю? Ничуть не бывало! — живем!
И хотя Владимир Антонович произнес все это с запальчивым оптимизмом, у костра на некоторое время установилась понятная всем пауза — минута молчания, хоть SOS радируй.
— Молодежь, молодежь... — нарушил тишину эксперт. — Не нравится мне эта молодежь! Иждивенцы-потребленцы. А уж гонору, а запросов! Черт знает что.
— А что тут плохого? И гонор, как вы говорите, и запросы — это не так уж скверно, это источник энергии, которой у нас нет. А ум, образованность, характер — это тоже не абы что, — возразил Владимир Антонович.— Вот Чарусов всегда посмеивался над нами, когда мы начинали, как он говорил, бочку на молодежь, катить. «Завидуете, — говорил, — злодеи». Это у него ласковое слово было — злодеи. Он умел любить молодежь и от нас требовал того же. А снижение у нее духовности, нравственный критериев, проявления мещанства — все это относил на наш счет. И потребление тоже. Только, говорил он, они потребляют вещи, то есть чуть ли не безобидные игрушки, а мы потребляли всю жизнь более ценное — энергию предшественников, не вырабатывая ее сами. Это куда хуже.
— Гораздо хуже, — поддержал его Витязев и продолжал: — Я сужу в основном, конечно, по сегодняшним солдатам. Это умные, гордые и красивые люди. Но у них иногда смещены верные ориентиры. Они понимают так, что общественная цель — это одно, это для всех, но вроде бы не для него лично. А его личная может быть совсем где-то в стороне. Отсюда — стрельба впустую. Отсюда потребительство, мещанство, карьеризм и тому подобное. Смещение цели, так сказать,
— Вы, юристы, знаете лучше нас, что преступность остается, хоть социальной почвы для нее нету, — сказал Владимир Антонович, — В чем же тут дело? Можно ли его как-то кардинально исправить? Кто мы и какова наша роль в нашей жизни? Вот о чем мы здесь думали, говорили и спорили. Я вот на сорок пятом году жизни впервые здесь осознал эти вопросы и с помощью друзей так или иначе пытался отвечать на них. Пока только на словах. Это не ответ, конечно. Ответ — это дело, действие, процесс, так сказать. Но за словами оно должно было последовать — дело. Мы здесь не дом строили. Мы... да что там? По крайней мере, мы не счеты сводить собрались.
— Жалею, что не был вместе с вами, — сказал следователь. — В этой коллекции, может, только меня и не хватало: писатель, учитель, военный — вот как раз юриста и не хватает. Я ведь тоже с тридцать седьмого. Что, хорошо выгляжу для своих лет? Профессия спортивная! — засмеялся он. — Верно, товарищ Галайда?
Эксперт ничего не ответил, только вытащил из-под живота сучок и бросил его в костер.
— Говорите, говорите, Василий Михайлович!
— Счеты здесь ни при чем. Мы сами себе такие счеты предъявили... Не мальчишки ведь. Все эти женитьбы, деньги — ерунда все. Как правильно сказал Владимир Антонович, — мы не докатились до потребительства... и энтузиастами нас уже не назовешь. Мы не звезды, говорил Чарусов, мы только траектории падающих звезд.
— Он у вас афоризмами говорил? Странные афоризмики, знаете ли... Что же, вычеркнуть нас надо, что ли? — спросил эксперт. — Ведь мы живем, делаем что-то?
— «Что-то» — усмехнулся Владимир Антонович. — В том-то и дело, что «что-то». Когда Чарусов ударялся в рассказы о своей профессии, он говорил, что писатель не имеет права на такие вот неопределенные слова — «кто-то, что-то, какой-то». Не знаешь, «кто, что, какой» — лучше промолчи. А мы делаем «что-то». А надо знать что. Об этом мы больше всего и говорили.
— Он что, этаким лектором у вас был?
— Почему — лектором? — удивился Владимир Антонович. — Он больше любил задавать вопросы, чем отвечать на них. Мы с Василием Михайловичем отвечали. Он смеялся, что это нам по профессиям положено: у солдата, говорил он, вопросов не должно быть, у него должны быть только ответы — как патроны! А учитель никогда не задаст вопроса, если не знает на него ответа. Это верно, и мы не обижались. Цель же ученого и писателя, говорил он, заключается не в том, Чтобы дать правильные ответы на насущные вопросы действительности, это, дескать, желательно, но вовсе не обязательно, а в том, чтобы правильно, корректно сформулировать эти вопросы.
— Ну, допустим, некоторое свое превосходство Чарусов при случае не преминет подчеркнуть, но эту слабость мы, знали за ним с детства — он всегда таким был. При этом он над собой подтрунивал чаще, чем над другим, — сказал Витязев.
— Де моритури аут бене, аут нигиль? [1]
— Да живой он, товарищ следователь. Чего его раньше времени хоронить. Я бы отшлепал его за эти шуточки. Посмотрим, как оправдываться будет.
Только теперь Владимир Антонович заметил, что разговаривают они втроем. Эксперт уже спал, уставясь неподвижным лицом в звездное небо.
