Скрытая фигура оказалась на том же поле, что и его сердце (главная фигура — завладеть ею и было целью игры), хотя вероятность этого была 1600:1.

Гурдже уставился на пересечение, где находилось его хорошо защищенное сердце, потом бросил взгляд на координаты, которые набрал наобум двумя часами ранее на пластине, — один к одному, никаких сомнений. Если бы он проверил ходом ранее, то мог бы убрать сердце с опасного поля, но он не проверил. Он терял обе фигуры, а теряя сердце, проигрывал и игру. Он проиграл.

— Вот так невезение, — сказал мистер Дрелтрам, откашлявшись.

Гурдже кивнул.

— Кажется, при таком разгроме побежденный забирает сердце на память, — заметил он, щелкая пальцем по потерянной фигуре.

— Гм… Да, вроде бы, — сказал мистер Дрелтрам, который одновременно и сочувствовал Гурдже, и радовался собственному везению.

Гурдже, кивнув, положил сердце на доску и поднял керамическую пластину, которая так подвела его.

— Но я, пожалуй, лучше возьму это.

Он показал пластину мистеру Дрелтраму, тот кивнул в ответ:

— Да, конечно. Почему бы и нет. Ничего не имею против.

Состав тихо вкатился в туннель, тормозя перед станцией, расположившейся в горной пещере.

— Любая реальность — это игра. Физика в самой фундаментальной своей части, сама ткань нашей Вселенной — прямой результат взаимодействия некоторых довольно простых правил и случайностей. Это же можно применить к лучшим играм, наиболее изящным и достойным как в интеллектуальном, так и в эстетическом плане. Будущее неизвестно и обусловлено событиями, которые на субатомном уровне не полностью предсказуемы, а потому оно остается пластичным и несет в себе вероятность перемен, надежду на торжество, на победу, если использовать немодное слово. В этом отношении будущее — игра, где время — одно из правил. Обычно все лучшие механистические игры, те, которые в любом смысле можно разыгрывать «идеально», как то: решетка, праллианский кругозор, нкрейтл, шахматы, фарнические измерения — возникали в цивилизациях, которым не хватало релятивистского взгляда на Вселенную, я уж не говорю — на реальность. А кроме того, могу добавить, все подобные общества еще не вступили в эпоху разумных машин… Даже самые первоклассные игры допускают элемент случайности, пусть в них при этом вполне справедливо и ставятся барьеры грубому везению. Пытаться создать игру на основе любых других принципов, какими бы сложными и изощренными ни были правила, масштаб и расчлененность игрового объема, качества фигур, — значит замыкаться в рамках подхода, который не только с социальной, но и с технико-философской точки зрения на несколько эпох отстает от современности. Это может быть полезным как некое историческое упражнение. Но как интеллектуальное занятие — это пустая трата времени. Если вы хотите соорудить что-нибудь старомодное, то почему не деревянную парусную лодку или паровой двигатель? Они не менее сложны и требуют от вас не меньших усилий, чем механистическая игра, и в то же время поддерживают вашу форму.

Гурдже иронически поклонился молодому человеку, который предложил ему идею новой игры. У того был растерянный вид. Он набрал в грудь воздуха и открыл рот, собираясь заговорить. Гурдже ждал этого и, как уже было при пяти или шести попытках парня что-то сказать, прервал его, когда тот еще не произнес ни слова.

— Видите ли, я говорю абсолютно серьезно: нет ничего интеллектуально неполноценного в том, что человек создает что-то руками, а не головой. И тут можно извлечь те же уроки, приобрести те же навыки на том уровне, который один только имеет значение.

Он снова сделал паузу. Автономник Маврин-Скел направлялся к нему над головами людей, заполнивших широкую площадь.

Основной концерт уже закончился. От вершин гор вокруг Тронце эхом разносились по окрестностям звуки музыки: люди пробовали себя в тех жанрах, к которым питали склонность, — и строгих, и импровизационных, и танцевальных, и тех, что слушают под воздействием определенных наркотиков. Стояла теплая, облачная ночь; слабое сияние обратной стороны орбиталища подсвечивало высокие тучи прямо над головами людей молочным блеском. Тронце, самый большой город как на плите, так и на орбиталище, был построен на границе большого центрального массива плиты Гевант, в том месте, где поднятое на километровую высоту озеро Тронце перетекало через порог плато и несло свои воды вниз, в долину, откуда они непрерывным ливнем обрушивались на дождевой лес.

Тронце был домом менее чем для сотни тысяч людей, но Гурдже считал его слишком перенаселенным, несмотря на все его просторные дома и площади, его широкие галереи, площади и террасы, его тысячи понтонных домов и изящные, связанные мостами башни. Хотя Чиарк был относительно новым орбиталищем, насчитывающим всего около тысячи лет, Тронце достиг уже предельных размеров — орбитальные сообщества редко бывали крупнее. Настоящими же городами Культуры были ее огромные суда — Бессистемные корабли. Орбиталища были захолустными провинциями, где поселялись любители пожить без толкотни. Что же касается масштабов, то по сравнению с крупными ВСК, на которых обитали миллиарды людей, Тронце был просто деревенькой.

Гурдже обычно посещал в Тронце концерты Шестьдесят четвертого дня — и обычно попадал в кольцо докучливых энтузиастов. По большей части Гурдже вел себя вежливо, хотя изредка и бывал резок. Но сегодня (сначала поражение в поезде и тот странный, постыдно-возбуждающий прилив эмоций, когда его сочли шулером, а теперь еще и беспокойство при известии о том, что девушка с корабля «Карго-культ» сейчас здесь, в Тронце, и ищет встречи с ним) он был нисколько не настроен любезно выслушивать дураков.

Правда, этот молодой человек вовсе не обязательно был полным идиотом; он всего-то-навсего предложил идею новой игры, и совсем неплохую, но Гурдже обрушился на него, как лавина. Разговор (если это можно было назвать разговором) стал своего рода игрой.

Цель заключалась в том, чтобы не прекращать говорить, но не говорить непрерывно, что мог делать любой идиот, а останавливаться, только когда по движениям молодого человека (по языку его тела или лица, по сжатому рту) было ясно, что в этот момент он не собирается подавать реплику. Гурдже замолкал неожиданно в середине какого-нибудь пассажа или говорил что-нибудь слегка оскорбительное, но всем своим видом давал понять, что он еще не закончил. И еще Гурдже почти дословно цитировал одну из самых знаменитых своих статей по теории игр, что было дополнительным оскорблением: молодой человек, видимо, знал этот текст не хуже самого Гурдже.

— Полагать, — продолжил Гурдже в тот самый момент, когда молодой человек начал было открывать рот, — что можно удалить из жизни элемент удачи, везения, случайности, означает…

— Жерно Гурдже, надеюсь, я не прерываю важную беседу? — сказал Маврин-Скел.

— Ничего существенного. — Гурдже повернулся к маленькой машине. — Как дела, Маврин-Скел? Надумали еще какую-нибудь проказу?

— Ничего существенного, — в тон ему повторил автономник, когда молодой собеседник Гурдже бочком отвалил в сторону.

Гурдже уселся в обвитой плющом беседке неподалеку от края площади, у обзорных балконов, выходящих на широкий занавес водопадов, где с быстрин между кромкой озера и километровой стеной воды поднимались мелкие брызги. Рев водопада создавал фоновый белый шум.

— Я нашел вашу молодую соперницу, — объявил маленький автономник.

Он вытянул одно из мягко мерцающих полей и сорвал ночной цветок с живой лозы.

— Кого-кого? — сказал Гурдже. — Молодую, вы говорите? А-а, ту, что играет в стрикен?

— Именно, — ровным голосом сказал Маврин-Скел. — Молодую… А-а, ту, что играет в стрикен. — Он разогнул лепестки цветка, прижав их к стеблю.

— Я слышал, что она здесь.

— Она за столом у Хаффлиса. Хотите познакомиться?

— Почему бы и нет? — Гурдже встал, машина отплыла в сторону.

— Опасаетесь? — спросил Маврин-Скел, когда они пробирались через толпу к одной из поднятых на уровень озера террас, где находились апартаменты Хаффлиса.