Да, не склеивался Алексей Брагин с этой шоблой. Не их он был, а они — не его. И хотя приходилось работать вместе, бок о бок, но не были они ни коллегами, ни партнерами. Бок был у них один, а Бог — разный. Как в разочарованной семье: живут в одном доме, вместе едят, дышат одним воздухом, под одной крышей сосуществуют, но существуют в разных измерениях. В разных мирах. Хоть и под одной крышей.

— Чтобы доказательства были на Фауста, надо конкретно Хохла пробить. А на это разрешение Мали нужно… — Дикий говорил это Алексею, но смотрел в сторону. И тон его был не повествовательный, а, скорее, — размышления вслух. — Хохла, конечно, мы не найдем. Он сейчас где-нибудь в Анталии, на песочке греется. Уж Хохла я знаю… Значит так: встречусь с Малей, он его с отдыха отзовет, и тогда я ему предъявлю. Расколется Хохол, никуда не денется… Не бзди, Лекс, пробью я его.

Вечером того же дня Рудик был у Мали.

— Какие у тебя конкретные предъявы к Хохлу? Только четко, веско. У меня, Дикий, времени мало.

— Он зарядил тачку. Правда, вхолостую бомбануло… Никто не пострадал. Но не по доброте душевной Хохла, а по случаю.

— Чью тачку зарядили? Твою?

— Не мою. Подельника моего.

— Ну пусть подельник и разбирается. Это дело их личных подробностей.

— Нет, Маля, С подельником этим мы на пару вертимся. Стало быть, в общак он доляну отстегивает. И имеет право на твой… совет.

Маля вздохнул и уставил на Рудика грустный черепаший взгляд.

— Хохол — махновец, анархист. Он ни под кем не ходит. Даже подо мной. Чтобы ему предъявить, надо веские иметь улики. А что я выставлю ему: что у того дурбаса глаз подмаргивал? Или портачка на клешне? А он мне ответит, что кто-то ему прокладку шьет. Спецом подмаргивал и Наполеона на грабке нарисовал. А может, в натуре какой-то бес привел Хохла для продажи, а ты купился на этот фуфел… Ты же не полукровка, Рудик, ты крещеный, законы знаешь. Не подпишусь я на эту стрему. Мне потом на любой правокачке в укор поставят. А вологодский конвой шутить не любит. Я хоть и князь, но не Бог. И надо мной есть суд. Так что, Рудик, оставь Хохла в покое. Это мой совет. — Два последних предложения Маля выделил жесткой интонацией, и потому слово «совет» нужно было понимать как «требование».

Очень огорченным уходил Рудик от Мали. Ведь так смело пообещал Лексу, что выдернет Хохла. А вышло вон как… Хохла теперь трогать категорически нельзя. А с какого конца подкатиться? Эх, тяжела ты, шапка Мономаха! Придется теперь самого Фауста за бейцалы хватать: на авось его прокачивать… Да, тяжела шапчонка у Мони Маха.

От своего нового состояния Фауст испытывал дискомфорт. Даже оставаясь наедине с собой, он отгонял догадки о влюбленности. Интерес к телефонным разговорам Бравиных обосновывал поисками подхода к ее мужу. Якобы только Алексей его интересовал. Но обманывал он только себя. Дима с самых первых дней раскусил подоплеку жгучего интереса Фауста. Однажды он застал его в операторской: спровадив технаря, Павел, лежа на диване, вслушивался в запись:

«— … Вы только передайте Алексею Юрьевичу, что звонила жена.

— Непременно передам. — Последовал писк отбоя и внятный голос:

— Глиста в корсете! Сука ряженая!»

— Это круто! — рассмеялся Дима. — А мне она казалась такой манерной. Я думал, кроме «да, дорогой», «нет, дорогой», она ничего не говорит!

— Это ты о ком? — Павел недовольно поднялся и выключил аппарат.

— Как — о ком? О Бравиной. О Владе Владимировне.

— А разве… разве она…? Честно говоря, я, пока слушал, — заснул. А о чем там речь шла?

Дима опустил голову, чтобы самолюбивый Фауст не заметил усмешки:

— Там Бравина кого-то сукой назвала.

— Мужа, что ли?

— Фауст, я же могу обидеться. — Дима уже не усмехался. В неловких попытках замаскировать свой интерес Павел повел себя не лучшим образом. — Ты что, за недоумка меня держишь?

— С чего ты взял? — покраснел Фауст.

— А с того! Ты делаешь вид, что тебя интересует только Бравин. А по существу слушаешь только Бра-ви-ну.

Паустовский пожал плечами, проворчал что-то неразборчивое и вышел. И в другой раз повторилась ситуация: опять включенный магнитофон, опять лежащий на диване Павел, и напряженно вслушивающиеся глаза.

«— Я сказал — останешься дома!

— А я сказала — пойду! Не лишай меня маленьких радостей, Лекс.

— Слушай, Влада, не упрямься! У меня и так — проблем по уши.

— Вот и не создавай дополнительные. Когда вернусь, позвоню».

Послышались сигналы отбоя. Непонятно, кто первым положил трубку. Но точку в диалоге поставила Влада. Несомненно.

Дон, посмеиваясь, смотрел на Павла.

— А что тебя так развеселило? — немного раздраженно спросил Фауст.

— За тебя радуюсь… За тебя. — Продолжая усмехаться, Дон вышел.

А Павел с этого дня стал забирать кассеты домой. Но и дома в тиши и одиночестве он продолжал успокоительную игру в самообман. Догадки о влюбленности он решительно и с негодованием отметал.

Все чаще он отказывался от не очень важных встреч, игнорировал приглашения на бизнес-тусовки. Заперев двери, он отключал домашний телефон, ставил на столик бутылку коньяку и, удобно расположившись в кресле, прослушивал «снятые» для него диалоги Бравиных.

В своей холостяцкой раковине он позволял себе расслабиться, побыть без маски. С лица снималась смирительная рубашка, а с глаз — линзы бесстрастности. И на время Фауст становился самим собой.

Воцарив на лице снисходительность, включил магнитофон:

« Влада: Лекс, ты вчера меня рассердил. Я не могла…

Алексей:Роднуля, я за вчерашнее извинился.

Влада: Что-то я не могу вспомнить…

Алексей: А ты и не можешь помнить. Ты же спала… Извинения я оставил, где обычно: в верхнем ящике правой тумбочки.

Влада( сдерживая смех): Сколько?

Алексей: Пятьсот.

Влада( с наигранной строгостью): Пятьсот евро?

Алексей: Долларов, солнце мое! На евро еще Европа не перешла, а ты…

Влада( сварливо): Ладно, сегодня приму, но в дальнейшем долларов не предлагать. Доллар дешевеет».

Фауст вслушивался в приторный диалог со снисходительной улыбкой.

Сюсюканья Влады с мужем поначалу вызывали иронические усмешки.

« Влада( интригующе): Роднуля, ты еще не пользовался платочком?

Алексей (с шутливой озабоченностью): Ну-ка, ну-ка, посмотрим, что мой котенок приготовил… О! Так и знал: записка… Родная моя, это не ты, это я по тебе скучаю! Это я тебя обожаю, солнышко мое!»

Фауст покачал головой: Вот олень: «солнышко», «обожаю»… Какой олень!

« Влада: ( капризно): Ну, говори скорей!

Алексей: Очень люблю тебя, моя жизнь, моя прелесть! И уже скучаю.

Влада: И я тебя. Только больше. Обожаю!»

Фауст отпил коньяк. Какие-то ворчания вырвались из демонически скошенных губ. Воркования Бравиных казались ему мышиной возней! Примитивным водевилем. Он поднял глаза и увидел себя в зеркале. На него смотрело растерянное, снедаемое тихой завистью лицо.

О, Господи! Он — завидовал. Завидовал тому, что словами называл мышиной возней, водевилем. Тоскливо завидовал этой «возне». Лицо и глаза, получившие свободу, выдали его подлинные чувства. Обнажили то, что тщетно отметал холодный разум.

Снова выпил Фауст и снова долил. С ожесточением отжав перемотку, остановил наобум.

« Влада( требовательно): Говори скорее!

Алексей: Люблю! Конечно, люблю! Только ты мне мешаешь работать.

Влада: ( с наигранным испугом): Мешаю?!! Я? Тебе? Мешаю?!

Алексей: Еще как! Я же только о тебе все время думаю. Ни о чем больше думать не могу. А когда о делах?.. Это честно.

Влада: Только это и честно. Все остальное — ложь. Я тебя люблю, Лекс. Люблю твои руки, брови и глаза. И все…