Конечно, перед тем как брать у него интервью, Агнесса Смедли подготовила много вопросов, причем таких, которые могли быть интересны читателям во всем мире. Однако Мао Цзэдун сразу же разочаровал ее. Не дожидаясь, пока она что-то спросит, он сказал: «Вот тут совсем недавно одна китаянка учила меня танцевать. Мне думается, что и ты могла бы со мной в этом деле попрактиковаться».
Пришлось танцевать. У Агнессы Смедли это получалось прекрасно. Мало того, она еще и вразумила Мао Цзэдуна, разъяснив ему, что танцуют сердцем, а не ногами, очевидно намекая на искусство танца своей соотечественницы Айседоры Дункан.
После нескольких встреч Агнесса Смедли почувствовала, что ее больше не тяготит это женоподобное или попросту бабье лицо. Она ощутила за внешней женственностью Мао Цзэдуна его упрямый характер, в котором не было ни грана женской уступчивости. Оказалось, что Мао Цзэдун умеет скрывать свои чувства, не идет на компромиссы, что в его характере много ярких красок. Он вел себя так, что становилось совершенно ясно: в мире для него существует лишь то, что, с его точки зрения, прекрасно, совершенно; если же в предмете его внимания обнаруживался некий изъян, он переставал существовать для него. (Мао Цзэдун инстинктивно считал совершенством себя; его эгоизм и эгоцентризм были столь для него естественны, что он их попросту никогда не замечал; именно это обрекало Мао Цзэдуна на одиночество, а людей, которые соприкасались с ним, – на страдания.)
Агнессе Смедли показалось также любопытным, что Мао Цзэдун позволял своим волосам расти как придется, как это диктовала сама природа. Он со своими распущенными волосами выглядел словно бродячий музыкант.
Они стали регулярно общаться. Отношения становились все более тесными. Они никогда не говорили о политике или о жизни вообще. Встречаясь, Мао Цзэдун и Агнесса Смедли чаще всего рассуждали об искусстве танца. Мао Цзэдун на какое-то время стал фанатиком танцев.
Агнесса Смедли вела себя в его присутствии все более естественно. Ее свободная от буржуазной морали натура проявилась тут в полной мере. Она частенько похлопывала Мао Цзэдуна по плечу или, беря его под руку, прогуливалась с ним по берегу реки, чем повергала в полное изумление телохранителей. Такая фамильярность их шокировала. Агнесса Смедли позволяла себе при встречах целовать Мао Цзэдуна, будто все это происходило не в Китае с его канонами и устоями, а, скажем, в США или какой-нибудь Франции.
Впоследствии в своих воспоминаниях Агнесса Смедли писала: «Л. передала Мао записку, в которой выразила надежду, что он зайдет ко мне как-нибудь просто поболтать. Спустя некоторое время он пришел и принес кулек арахиса».
Ему понравилось в пещере Агнессы Смедли. Стены были свежевыкрашены. За окном виднелся старый фруктовый сад. Мао Цзэдун сидел в старом кресле, непрерывно курил одну сигарету за другой; при этом он втягивал в себя дым с лихим присвистом, производя удивительные звуки, как это делают крестьяне в некоторых частях Китая.
Однажды Агнесса Смедли заметила, что Мао Цзэдун как бы открылся сердцем, в его глазах промелькнуло чувство доверия. При этом лицо Мао Цзэдуна перестало быть бесстрастным. Улыбаясь, он высказался:
– Мне известно, что ты у нас женщина с авантюрным характером. Ты каждое мое слово донесешь до самой глухомани, до любой деревни на нашей планете. Вот потому-то я и не решаюсь говорить с тобой свободно!
Агнесса Смедли сидела при этом на пружинном диванчике. Она положила на шаткий столик свой блокнот и полушутливо сказала:
– Будет тебе трусить. Успокойся. Меня ведь в Америке знаешь как называют? Не иначе как святая Дева Мария от революции!
Мао Цзэдун метнул на нее взгляд. Потом сказал:
– Ну что тут скажешь. Вот со Сноу я могу говорить свободно. Ему я говорю то, что хочу сказать. Но ты-то, в конце концов, женщина. С тобой я просто никак не могу решиться поговорить…
– Почему же не решишься?
– Я никак не решусь поговорить с тобой о женщинах.
И тут Мао Цзэдуна словно прорвало. Он рассказал о своей первой, данной ему родителями, жене, потом о Ян Кайхой, о Хэ Цзычжэнь и т. д. Все это были истории очень личные. Он говорил и о детях. На столике между Мао Цзэдуном и Агнессой Смедли стояли две свечи. Столик шатался. Мао Цзэдун вышел во двор, принес камень, подложил под ножку, чтобы столик стоял устойчиво.
Агнесса Смедли не знала тогда, что Мао Цзэдун переживал кризис в своей личной жизни.
Он говорил о Ян Кайхой, погибшей семь лет тому назад:
– Мне бы так хотелось потанцевать именно с ней. Ведь только она одна, моя Зоренька, по-настоящему понимала меня. – Мао Цзэдун бормотал, глаза его застилала слезная пелена.
Агнесса Смедли, стараясь скрыть волнение, время от времени прихлебывала вино из своей кружки. (Заметим, беседы Мао Цзэдуна и Агнессы Смедли переводила У Лили. Это были, так сказать, встречи и беседы втроем.)
Вспоминая об этом разговоре, Агнесса Смедли признавалась, что тогда она не хотела выслушивать все эти душещипательные истории. Ей подавай что-нибудь о мировых делах. Ее мысли были там, где военные грузовики, где сражения, кровавые бинты, нацизм и т. п. Она вовсе не желала проникать в мир чувств Мао Цзэдуна.
Ей отчего-то показалось, что он не впервые рассуждает об этом.
Вдруг Мао Цзэдун без обиняков спросил:
– Агнесса, а ты любила мужчину? Почему, за что ты его любила? И что вообще любовь значит для тебя лично?
Такое прямое выражение чувств было для Мао Цзэдуна крайне необычно. Это произошло явно после мучительной борьбы с самим собой. Его отношения с Хэ Цзычжэнь были практически разорваны. Казалось, этот мужчина нуждается в спутнице, в женщине, в подруге на долгие годы, причем в такой женщине, которая обладала бы способностью смотреть на вещи с большой высоты. Агнесса Смедли понимала, что она на это не способна. Интуитивно оба ощутили, что достичь полного взаимопонимания им не удастся. Эта американская женщина и этот китайский мужчина как личности были несовместимы. Слишком многое разделяло их.
Агнесса Смедли почувствовала себя отвратительно. И тогда она как бы повторила прием самого Мао Цзэдуна. Она предложила:
– Мао, давай лучше пойдем потанцуем.
Мао Цзэдун вздохнул, ничего больше не сказал. По-крестьянски тяжело ступая, пошел к дверям.
Они потанцевали. Когда танцевальный вечер в Яньцзялине закончился, стояла глубокая ночь. Мао Цзэдун уже освободился от своих желаний. Улыбаясь, он спросил партнершу:
– Ну как я сегодня танцевал?
– Великолепно! – ответила ему сметливая Агнесса Смедли.
Рассказывали и о таком случае. Однажды Мао Цзэдун танцевал с Агнессой Смедли, танцевал неуклюже и после танца поинтересовался у переводчицы: неужели же он так плохо танцевал, что Агнесса Смедли сказала, что он ведет ее столь тяжело, будто бы целых три лошади тащат одну телегу. Оказалось, что американка поблагодарила Мао Цзэдуна, сказав ему, когда они кончили танцевать, по-английски: «Большое спасибо». Мао Цзэдун не знал английского языка, и потому в его восприятии английские слова «Сэнк ю вери мач» преобразовались в высказывание на китайском языке: «Сань пи ма ла чэ». Мао Цзэдун решил, что Агнесса Смедли сказала именно по-китайски. С помощью У Лили недоразумение выяснилось.
Надо отметить, что Агнесса Смедли танцевала очень красиво. При этом она появлялась на танцвечерах вместе с весьма привлекательной У Лили. Все это приковывало к ним взоры одиноких мужчин. Мао Цзэдун, Чжу Дэ, Чжоу Эньлай и другие руководители поощряли Агнессу Смедли на то, чтобы она разнообразила танцевальные вечера. Она стала превращать их в некое подобие вечеринок, которые устраиваются на Западе. Агнесса Смедли верила, что этим мужчинам, пережившим тяготы продолжительного похода, необходимы развлечения, что им нужно место, где они могли бы расслабиться. Она также полагала, что танцвечера могли бы помочь разрушить те строгие запреты социального порядка, которые супруги навязывали руководящим деятелям КПК. Она принесла старый патефон и несколько американских пластинок. В марте 1937 г. в здании старого католического храма в Яньани Агнесса Смедли и У Лили открыли школу танцев. Мужчины из Красной Армии явились туда все без жен; вместе с ними пришли недавно приехавшие из Пекина и Шанхая молодые люди и девушки.
