— Если бы ты была мальчиком!..

Я тоже вздохнула.

— Ты больше переняла от меня, чем мои дочери. У тебя природный дар. Если бы ты была мальчиком, ты могла бы пробиться из низов и научиться делать ковры, которые будут цениться вечно и повторяться мастерами после тебя. Может быть, в знак признания от шаха ты могла бы даже получить разрешение писать свое имя на лучших из своих работ. Уверен — я мог бы тобой гордиться. Вот сейчас ты сделала очень хороший узор.

Я вспыхнула, представив свое имя, вотканное серебром в ковер цвета индиго, подтверждающее, что я мастер, на сотни лет вперед. Никто в моей деревне никогда не подписывал свои изделия.

Он продолжал изучать мой узор.

— Что ты собираешься делать с цветом?

— Думала попросить у тебя совета, — сказала я, вспомнив последний урок.

— Выбери образцы сама, а потом покажешь мне, — ответил он.

Я провела весь вечер на базаре, разглядывая мотки шерсти и размышляя, как подобрать оттенки друг к другу. Гостахаму я принесла четырнадцать образцов цвета и свой узор, который я набросала уже на сетке, описав, какие, по моему мнению, цвета куда лягут. Для длинных листьев я думала использовать травянисто-зеленый.

— Ты могла бы сделать этот ковер, — сказал он, — но он вышел бы не таким красивым, как тебе видится.

— Почему?

— Цвета поют не в лад, — сказал он. — Всегда есть разница между ковром на рисунке и получившимся ковром. Так же как всегда есть разница между хорошей и большой выгодами.

Я снова отправилась на базар и попробовала заново. Хотя мой узор был основан на листьях, длинные заостренные очертания, пересекавшие ковер, напоминали также перья. Они навели меня на мысли о невесомости птиц и прохладе ветра. Я решила сделать перьевидные силуэты белыми, как голуби на фоне небесной лазури, но на глубоком вино-багровом фоне с темно-синей каймой. Более сильные цвета помогут светлым перьям выглядеть легкими, словно плывущими по небу.

Гостахам одобрил основные цвета, но ему казалось, что контрастные оттенки не совсем верны. Он посоветовал мне попробовать слегка иные: более темный серо-зеленый для стеблей цветов, красный поярче в оттенках внутри цветков. Снова я вернулась на базар, расспрашивая о невозможных красках. «У вас нет серо-зеленого, который выглядел бы как стебель цветка в тени? А как насчет красного погуще, вроде кислого вишневого варенья?» Торговцы скоро устали от меня. «Это все, что есть, — отвечали мне, разводя руками над прилавками. — Если вам нужен другой оттенок, заплатите кому-нибудь, чтобы окрасил шерсть для вас». Таких денег у меня не было, поэтому я приставала к ним, пока не отыскивался образец, который подходил.

После того как Гостахам одобрил все отобранные цвета, он велел мне нарисовать мой узор и показать ему. Я до изнеможения раскрашивала рисунок, стараясь показать, что хорошо заучила уроки учителя: «Услаждай глаз узорами, но и освежай его; удивляй глаз, но не переполняй его».

Даже теперь Гостахам не слишком одобрял мой план.

— Ты создаешь слишком большие цветовые пятна без внутренней сложности. Это кажется странным, но подробные узоры делают орнамент легче. Пробуй еще.

Труднее всего художнику точно воспроизвести то, что он легко и просто видит мысленно. Я пробовала трижды. Ко времени, когда я раскрасила третий набросок, мне показалось, что я нащупала равновесие между частями. Тогда я попросила матушку дать мне денег из платы за сигэ нанять работниц. В одиночку это отняло бы слишком много времени — соткать ковер высотой в мой рост. Но с двумя работницами можно было управиться за несколько месяцев. Моя матушка не хотела расставаться с деньгами, это было все, что мы имели, но передумала, когда увидела мой узор.

— Маш’алла! — сказала она. — Да это намного прекрасней, чем все, что ты когда-либо делала.

Как только она дала мне денег, я отправилась на базар, закупила шерсти и наняла Малеке в помощь себе. Здоровье ее мужа не улучшалось, и она была благодарна случаю заработать денег не только продажей своих изделий на улице. У нее была молодая двоюродная сестра по имени Катайун, быстро вязавшая узлы, и я наняла ее тоже. Никто из них не знал, как следовать узору на бумаге, так что я пообещала называть им цвета.

Прежде чем мы начали ковер, я показала свой последний набросок Гостахаму и спросила его одобрения. У него ушло всего несколько мгновений, чтобы взглянуть, улыбнуться и просто сказать:

— Вот ты и поняла.

В его глазах было нечто похожее на удивление.

— Хоть ты не мое дитя, но ты воистину дитя моего сердца, — сказал он. — Мне всегда хотелось поделиться секретами своего ремесла с сыном. Пусть Аллах не даровал мне сына, однако дал тебя.

Он остановил на мне теплый взгляд, и я ощутила, словно ясные глаза моего отца светятся в нем.

— Благодарю вас, дорогой аму, — ответила я, купаясь в его любви. Впервые посмела я обратиться к нему так — «дядя».

Нахид въехала в один из множества домов, которыми владел Ферейдун; этот был расположен у Зайенде-Руд, с видом на воду и горы. После того как она обустроилась, она прислала гонца с приглашением посетить ее. Мне не хотелось идти, но я знала, что должна, чтобы все выглядело правильно.

Я шла через квартал Четырех Садов к реке и радовалась, что ее дом так далеко от старой Пятничной мечети и того особняка, где я встретила Ферейдуна. Я свернула у моста Тридцати Трех Арок. Воздух был свеж, его охлаждала река. Я поняла, что дома казались большими из-за расстояния между высокими воротами. Посланец Нахид сказал мне искать новый дом со множеством ветроуловителей на крыше. Они гнали воздух внутрь дома и остужали его в подвале над бассейнами с водой, даря обитателям прохладу в самые знойные дни.

Когда я ступила в высокие ворота, сторожившие дом Нахид снаружи, я была потрясена. Это был маленький дворец, такой, какой Ферейдун мечтал населить дюжиной сыновей и дочерей. Почтительная служанка приняла мой чадор и провела меня в гостиную с коврами, затканными такими крохотными розетками, что их, казалось, могли сделать лишь детские пальчики. Вазы для цветов и омовений были все из серебра. Подушки, затканные серебряными нитями, сверкали. Я постаралась подавить зависть, поднявшуюся в моем сердце.

Нахид вошла в комнату, и я удивилась, как быстро она освоилась с ролью богатой и властной женщины. На ней были тяжелые золотые браслеты со свисавшей бирюзой и жемчугами, то же сочетание камней на лбу, нашитых на золотую ленту, поддерживающую ее кружевную накидку. Бледно-голубой шелковый халат и рубашка были неяркими и старили ее. Лицо ее было спокойным и замкнутым. Глаза казались больше, чем всегда, но сейчас уже не были красными. Теперь она правила домом с двенадцатью слугами, занятыми только ее нуждами.

— Нахид-джоон! — сказала я, целуя ее в каждую щеку. — Хотя, я думаю, раз ты замужем, я должна звать тебя Нахид-ханум! Как ты?

— А как я выгляжу? — устало отозвалась она.

— Как луна, — сказала я, — но чуть постарше.

— И печальнее.

— Да, и печальнее, — сказала я.

Мы смотрели друг на друга, и грусть ее глаз отражалась в моих. Мы сели рядом на подушки, Нахид велела подать кофе и сласти.

— И как замужняя жизнь? — спросила я, стараясь выглядеть беспечной.

— Замечательно, как и ожидалось, — пожала плечами она. — Я его редко вижу.

Это было странно для новобрачной, но я не могла не надеяться, что причина во мне.

— А почему?

— Он так занят своими землями, лошадьми, поручениями отца.

— Но наверняка находит время и для тебя.

— Только по ночам, — сказала она.

Я ожидала услышать от нее совсем другое. Рассматривая ее лицо и тело, искала признаки удовлетворения и надеялась не найти. Невыносима была мысль, что они наслаждаются друг другом, и я быстро ответила:

— Похоже, ты не можешь забыть Искандара.

Ее глаза стали еще больше и печальней, но она не дала себе воли.

— Никогда, — прошептала она.

Она поманила меня.