Кухар насторожился:

— Вот это и подозрительно. А какую услугу?

— Да так, чисто хозяйственный вопрос.

— Тем более подозрительно, — убежденно сказал Кухар. — Кто в наше время отказывается от денег! Надеюсь, вы запомнили его фамилию?

— Да, запомнил: пожарный инспектор — Андрей Иванович Петров.

Кухар торопливо достал блокнот и сделал запись.

— Сегодня я выясню, что это за инспектор. Одно условие: он, конечно, еще появится на заводе — не вздумайте проявить по отношению к нему подозрительность. Ни в коем случае, слышите? Полное доверие. Понятно?

Шеф передернул плечами и сказал строго:

— Вы требуете от меня лишнего, дорогой. Если на моем заводе появляется подозрительная личность, мой долг задержать ее и передать властям.

— Нет-нет! — почти закричал Кухар. — Позвольте это мне. Своей поспешностью вы можете испортить большое дело. Сначала я проверю, кто этот Петров, потом станет ясно, что нужно делать.

— Извольте, — согласился шеф. — Но я прошу проверить немедленно. Странно, что у меня не появилось таких подозрений. Ведь у меня есть опыт. Это не первая завоеванная страна, где я организую хозяйственную деятельность.

Кухар явно нервничал — он отказался от жаркого, отодвинул наполненный шефом бокал.

— Не будем медлить, — сказал он, вставая. — Я еще смогу застать начальника пожарной охраны.

Он вышел из квартиры, и, когда на лестнице затихли его шаги, шеф с необычной легкостью вскочил из-за стола и пристально уставился на Нелю.

— Вы поняли?

— Что?

— Этот голубчик хочет донести начальству, что у меня на заводе орудуют советские активисты. Он, Кухар, это увидел, а я проморгал. Он, Кухар, — умный, а я — простофиля, дурак! Что скажете вы на это? О чем я толкую вам с самого утра?

Выпрямившись у стола, Неля с усмешкой смотрела на шефа.

— Он ошибается, — медленно выговорила она, кривя губы. — Вы совсем не простофиля, мой дорогой.

Она неожиданно подбежала к телефону, схватила трубку и вызвала гестапо. Ей ответили, что ее могут принять немедленно и даже пришлют машину.

— Вы мне очень нравитесь в гневе, — тихо смеясь, проговорил шеф. — Право, в такую минуту вы истинная Немезида.

Неля не поняла комплимента. В ее альбоме, среди множества иностранных кинозвезд, такого имени не встречалось.

Расставшись с Дреминым, Климко и Русевич направились к брату Алеши — Григорию — домой. Теперь Григорий жил на улице Горького. Прежняя его квартира была опасна, в районе Новостроения его знали, пожалуй, все, и полицаи могли бы уличить его в обмане: чтобы спасти трех соседских ребят от мобилизации в Германию, он представал за них перед комиссией и получал освобождение по инвалидности. В доме на улице Горького знакомых у него не было; когда Алексей мог уходить после смены с завода, он ночевал на антресолях, и ему изредка удавалось даже слушать московское радио…

Таня встретила друзей у ворот.

— Боже, наконец-то! — обрадовалась она. — После матча наши ждали вас у стадиона до девяти часов, но вы не появились. Мы решили, что вас арестовали и увезли в черной машине.

Казалось, она не сразу рассмотрела наклейки на лицах Алексея и Николая.

— Ох и разукрасили вас проклятые! Это же избиение, а не игра!

— А что им оставалось делать? — молвил с усмешкой Алексей. — Это же «победители восточного фронта»!

Григория дома не оказалось; Таня сказала, что он разыскивал Алексея допоздна, а утром ушел на хлебозавод. Возможно, он решил навестить квартиры друзей Алеши и в этот час только добрался до завода.

Наскоро выпив чаю, Алексей и Русевич поспешили на антресоли, к радиоприемнику. На случай неожиданного визита Григорий устроил здесь специальную сигнализацию: если дверь открывалась, шпагат, протянутый снизу вверх и прикрепленный к спинке кровати, заставлял дребезжать ручной звонок. Русевич подивился изобретательности Григория и, неожиданно развеселившись, несколько раз проверил действие сигнала.

После долгой настройки им удалось поймать Москву — Московская радиостанция передавала лекцию о творчестве Чайковского. С увлечением диктор говорил о его вдохновенной музыке, о любви к русскому народу и русской природе, о чудесной силе его таланта. Климко и Русевич слушали, все больше изумляясь: в это суровое время смертельной борьбы Москва говорила о творчестве и вдохновении, о музыке, пленяющей сердца. Какую же нужно было иметь уверенность в победе и как безгранично любить жизнь, чтобы под бомбами врага восторгаться волшебными звуками баркароллы!

— Все же удивительно это и здорово! — смеясь, воскликнул Алексей. — Москва никогда не унывает. И как она помнит обо всем!

Русевич задумчиво смотрел на зеленый огонек приемника.

— Только закрыть глаза, Алеша, — и вот она — Красная площадь, синеватые ели у кремлевской стены… Там, за стеною, мне кажется, люди никогда не спят. Знают они, я в этом уверен, что в Киеве вчера произошло и что сегодня происходит. Знают, наверное, и день, когда будет изгнан отсюда последний оккупант. Но вспомни сегодняшнюю передачу из Берлина. Она по всему городу транслировалась. Ух, сколько визга, и крика, и угроз! А наши не отвечают — пустое, мол, занятие опровергать берлинских брехунов. Больше, мол, пользы уму и сердцу, если о Петре Ильиче Чайковском рассказать. Здорово! Представляешь, как бесится Геббельс? Вся его свистопляска, оказывается, ни к чему!

Они провели у приемника не менее двух часов, терпеливо ожидая сводку Совинформбюро, но так и не дождались: резко, отрывисто задребезжал звонок. Алексей быстро отключил приемник, поставил его под кровать. Через минуту снизу донеслись торопливые шаги. На антресоли, стуча протезом, тяжело поднимался Григорий.

— Ну, братцы, порадовали! Наконец-то пришли. Между прочим, я так и подумал, что вы уже здесь. Виделся со Свиридовым на заводе. Говорит, с надежным человеком ушли.

Он присел на кровать, порывисто перевел дыхание, устало опустил натруженные руки.

— Какую ночку мы пережили! Страх… Таня, конечно, рассказывала. А теперь, ребята, новое несчастье. У завода я встретил Веру Кондратьевну, мать Васьки. Бедная женщина, совсем она растерялась: парнишки до сих пор нет дома, как будто в воду канул — ни слуха, ни следа.

Русевич вскочил с табурета.

— Где же он?

— Не представляю…

— Что это может значить? — недоумевал Алексей, пытаясь найти свои шлепанцы. — А Вера Кондратьевна? Снова разыскивает?

— Нет, я привел ее к нам.

Когда они опустились вниз, Вера Кондратьевна сидела на кухне, маленькая, постаревшая, без кровинки в лице. Русевич растерялся, не зная, что ей сказать. Смутное, тяжелое предчувствие прокрадывалось в его душу. Он понял, что слова утешения были бы нелепы, и молча опустился на скамью. Множество предположений об исчезновении Васьки могли быть правдоподобными, и все же ни одно из них не давало ответа на вопрос, где он. Вера Кондратьевна заговорила первой:

— Котьки тоже нет дома, — сказала она. — Вместе ушли — и не вернулись.

— Вы были в полиции? — спросил Алексей.

Она устало махнула рукой:

— В полиции, в скорой помощи, в морге, даже в гестапо… Говорят — не видели и не слышали. Но ведь кто-то знает, кто-то должен знать!

Вера Кондратьевна ведала на заводе складом муки. Обычно она являлась на работу к шести часам утра, но сегодня, занятая розысками сына, опоздала. Не зная, что предпринять, она подстерегла у подъезда конторы Нелю и обратилась к ней:

— Мой единственный мальчик исчез… Вы женщина — и должны понять, что значит потерять сына. У вас есть знакомства, помогите мне!

Проходя мимо, Неля холодно взглянула на нее.

— Я не занимаюсь розысками малолетних.

— Но вы знаете моего Васю. Вы были к нему добры…

— О воспитании сына следовало подумать раньше, — сказала Неля. — Не умели воспитывать, пусть его воспитают без вас.

Уже отойдя, она оглянулась и крикнула:

— Между прочим, шеф очень недоволен вами. Приготовьтесь завтра сдать склад.