Дремин почувствовал, как что-то дрогнуло у него внутри и скользкий холодок коснулся сердца. Он тронул за плечо вихрастого паренька:
— Кто выиграл? Наши или они?..
На него глянули восхищенные глаза:
— Мы победили! Счет — 6:1!
Все же удивительное это дело — спорт! Только минуту назад Николай был озабочен предстоящей встречей: что скажут ему Русевич и Кузенко? Почему они согласились играть? Но в глазах паренька, наполненных гордостью и счастьем, он прочитал ответ. Значит, молодцы ребята, что согласились играть! Значит, они были уверены в победе и показали, что гитлеровский плен их не сломил. «А ведь это, оказывается, целое событие, — думал Дремин. — Давно я не видел в городе столько веселых лиц, стольких людей, горячо поздравляющих друг друга… Человеку не так-то уж много нужно для счастья. Вот и я радуюсь, как эти мальчишки. Они говорят: мы победили! А мне хочется расцеловать их за эти слова!»
С чувством смутной радости, в которой словно притаилось ожидание чего-то большого, Дремин подошел к воротам хлебозавода. Еще издали он приметил у проходной бородатого старика, сидевшего на скамейке. Бородач держал на коленях ружье и внимательно присматривался к незнакомцу.
Дремин поздоровался, но старик на приветствие не ответил и отвернулся.
— Как вижу, невеселы вы, папаша, — сказал Николай, доставая кисет. — Может, без махорочки скучновато?
— Проходи-ка, парень, дальше, — угрюмо прогудел старик. — С посторонними разговаривать не велено.
— Вон ты какой строгий, — усмехнулся Николай. — Только я такой посторонний, что и ночью могу твоего хозяина разбудить и потребовать, чтобы открыли все двери.
Сторож еще раз окинул взглядом Дремина, взял из его руки кисет, оторвал клочок газеты, смастерил самокрутку.
— Кто же ты? Электрик, что ли? Электрика хозяин вызывал.
— Нет, по пожарной части, — сказал Николай.
Сторож подвинулся на скамье, молча предлагая ему место.
— А ведь завод сегодня выходной.
— Это неважно, папаша. Пожары случаются и по выходным…
Старик достал кремень, кресало и губку, высек огонь, прикурил и дал прикурить Николаю.
— Механизация, — молвил он с усмешкой, пряча свой инструмент. — Матушка-Европа обучила…
— Ну, положим, огня она нам с излишком доставила, — сказал Николай, присаживаясь на скамейку рядом со сторожем.
— Черти бы ей такое веселье доставляли, — в сердцах прогудел старик и сплюнул на булыжник.
— Впрочем, не вся Европа виновата, отец. Ты знаешь, кто виноват…
Заметив, что сторож снова нахмурил брови. Дремин тут же изменил разговор:
— Мне ваши печи надо бы осмотреть. Общежитие тоже… Ежели грузчики в общежитии курят, всему заводу может быть беда.
— Какое там общежитие, братец! — удивился старик. — Сарай да голые доски. Ну, хозяин, конечно, общежитием называет, а сам для постелей и рваных мешков не дает.
— Значит, грузчики по домам ночуют?
— Это все от приказу исходит: разрешит хозяин — по домам идут, не разрешит — на голых досках маются. Какую потом работу с такого бедолахи спросить — голодный он и холодный…
— Как же так — голодный? — удивился Дремин. — При хлебе находиться — и голодать?
Сторож снял помятый, засаленный картуз и медленно перекрестился.
— Вот те крест! Охранник хозяину вроде бы компаньон — от экономии проценты получает. Кащей бессмертный — не человек! Он малую корочку подобрать не позволит… У вас, говорит, у русских, заведено баловство: мыши воруют, воробьи воруют, грузчики воруют, доннер веттер! А у нас, мол, в Германии порядок: мало тебе пайки — подыхай. Будешь просить — прогонят. Сам возьмешь — тюрьма. Мы, немцы, говорит, каждому зернышку счет ведем и миллионы на этом зашибаем. Пана по халявам видно — кулак!
— Может, плачет по нем где-нибудь осина, — сказал Николай.
Сторож засмеялся, затряс лохматой головой:
— Верное дело, плачет!
Окончательно переходя на дружеский тон, сторож заговорил негромко:
— Нынче к хозяину не стоит, брат, идти. Злющий он сегодня до чортиков…
— А что случилось? — спросил Николай.
— Мне-то он не скажет, кто на мозоль ему наступил. Прибыл чернее тучи, шофера обругал, на меня накричал, а что шумит — не понять. Уезжал будто веселый, с фравой со своей, а там, на футболе, словно бы подменили…
— Ах вот оно что! — догадался Николай. — Значит, он был на матче? Ну дело понятное, отец: ваши ребята с хлебозавода вдребезги разбили немецкую команду…
— Правда? — тихо переспросил сторож, и в голосе его Дремин уловил радостную нотку.
— Вдребезги! Сам я на стадионе не был, а встречные люди как с праздника идут: 6:1!..
Сторож привстал со скамьи, вскинул и опустил ружье, хлопнул себя ладонью по колену, крякнул, как после чарки:
— Ух и архангелы! Вот это да! Только почему же это до сих пор их нет? Или она такая долгая — игра?
— Нет, игра давно закончилась, — сказал Николай. — Видно, ребята и сегодня по домам ночуют.
— Как же так — по домам, ежели хозяин сарай открыл. Тут он все под замками держит, а если уж открывает, — значит, нужно. Метлы, и те под замком, а то ведь сарай — в нем, кроме коек, дрова!
— Вижу, хозяина придется оштрафовать, — строго сказал Дремин, доставая из кармана затрепанный сборник противопожарных инструкций. — Тут вот черным по белому написано: «В жилых помещениях запасы топлива хранить воспрещено». Может, у вас и гараж под боком, и бензин?
Сторож подтвердил, что гараж хозяина находится рядом и что в гараже хранится несколько бочек бензина.
— Только ты насчет штрафу ему не толкуй, — мягко предупредил бородач. — Ты хоть и важный начальник, а он важнее. Тут у него, знаешь, одних офицеров сколько толчется! Хлеб, он, батюшка, — сильная приманка, вот осы на приманку и летят.
— А мне его не бояться, — беспечно ответил Дремин, уверенно продолжая разговор. — У меня, отец, печать самого коменданта на документе проставлена, — значит, я доверенное лицо.
— Ну, тебе виднее, — сказал старик.
Решив обязательно дождаться возвращения футболистов, Дремин счел нелишним попутно кое-что узнать и о заводе, о его хозяине, об условиях, в которых здесь жили и работали люди. Все же это было, пожалуй, единственное предприятие города, где оккупантам удалось наладить несложный производственный процесс. Кстати, сторож, по-видимому, был рад собеседнику и уже в третий раз протягивал руку к его добротному самосаду.
Над городом спустились сумерки, и в тишине безлюдного переулка был слышен настороженный шелест тополевой листвы. Дремин припомнил, что когда-то, давно, в мирное время, которое теперь казалось бесконечно далеким, он проходил этим переулком, провожая знакомую девушку из кино. Вечер был таким же мглистым, и небо — таким же, чуточку зеленоватым, а на кружевной решетке, над воротами завода, празднично ярко светился золоченный калач.
Рабочие шли со смены, и переулок зажигал перед ними огни — зачастую очередь ламп вдоль тротуара. Где-то пела скрипка. Быть может, где-то очень далеко отсюда волшебный смычок прикасался к струне, а песня, донесенная из эфира, звучала совсем близко — в распахнутых окнах квартир, обнимала, охватывала весь огромный город и словно была его голосом, его мечтой.
Давно уже смолкла та песня, но в тишине покинутых жилищ, в каменном молчании квартала Дремину и сейчас чудился ее отзвук.
— Скучно тебе здесь, папаша, — сочувственно заметил Николай. — Весь город уснул, а ты один на посту…
— Скучно, — согласился сторож и указал пальцем через плечо. — А им, понимаешь, весело. Каждую ночь музыку заводят. Гостей принимают, кутят…
— Кто это, хозяин?
— Господин Шмидт, кто же! Особенно фрава его — никогда без музыки не уснет.
— Вот оно что! — сказал Николай. — Значит, приемник или патефон у них играет? А я подумал, будто мне чудится это от тишины. Кто же она, фрау-то его, — немка?
— Да нет. Легкая девица. С Печерска, говорят.
— Что же она тут, на службе?
— Вроде бы экономка. Ключами гремит…
