ЛАРИСА. Пошляк. Это вам тоже Митя сказал? Тихушники. (Встала, прошла к магазину, села на то место, где сидел её отец.) Вот, спасибо этой “о”. Светит и я могу вас рассматривать. С некоторых пор меня успокаивают молодые лица. Я от них беру энергию. Брала. Очень похож. Похож, но не он. Всё равно, что артист играет короля. Но король – есть король, а играющий короля артист, так и останется играющим роль короля артистом.

ТОЛЯ. Чего?

ЛАРИСА. Не важно. С чего они взяли, что вы чернявый – не знаю. Я посижу тут. Вдруг мне придётся играть роль нищенки. Трамваи пойдут в шесть? Декорация какая-то будто, дыму в неё напустили и я сижу, бедная нищенка. (Ноет, кривляясь.) “Подайте бедной нищенки, бедной нищенки, мы погорельцы, у нас дом сгорел…” (Молчит, улыбается, взяла горсть листьев, подбросила их вверх.) Красиво! Листья с колосников бросают пьяные рабочие. Спектакль. Я играю в нём.

ТОЛЯ (Смеётся.) А вы прикольная! Мне нравится! Вам сколько? Вы старая?

ЛАРИСА. Тише! Я говорю! Вы любите театр? Толя, один мой знакомый по имени Толя, очень любил, хотя, вернее сказать, меня в театре любил, когда я играла. Я очень хорошая актриса. Замечательная. Вы не видели фильмов с моим участием?

ТОЛЯ. Нека. А какие?

ЛАРИСА. Не важно. Конечно, не видели. Вы ведь другое поколение. Ну, ничего, и в этом поколении я оставлю след, всё ещё впереди. (За балконным стеклом в полумраке Митя стоит, смотрит на Ларису.) Это наш балкон? В смысле, его балкон?

ТОЛЯ. Ваш. Его.

ЛАРИСА. На балконе растёт укроп в ящике и картошка. Зачем? О, Россия, моя Родина, проснись, очнись, не брякай мозгами. Ну, что он стоит, смотрит, даже я вижу его, что он смотрит? Скажите ему, пусть идет спать. Где ваш Жулик, пусть он его укусит, загавкает на него. Жулик, сюда! “По-о-о-дайте погорельцам…” Стоит и стоит, тень отца Гамлета. Правда, что сказала ваша мамаша?

ТОЛЯ. Про убийство? Правда. А что такого? Ну, чпокнул его. Я своего тоже другой раз хочу. Дурило раз и пьянчуга. Мать говорит, что душа Митькиного отца переселилась в меня. Я верю. Я знаю, что Митька отца любил. Так вышло просто у них. Бывает. Митька хороший. Я Митю люблю.

ЛАРИСА. Кошмар. Люди в грязи любят всякие сентиментальные истории, я заметила. Бред, дорогой. Вы все душами поменялись, вы на небо смотрите, театр, декорация, листья падают, чтоб им игралось легче. Телевизора насмотрелись, да?

ТОЛЯ. Он мой отец. Мать сказала. Зорро не знает ишшо. Митька – отец. Мать с ним спала. Он в тюрьму. Она Зорро нашла. Зорро – гнида. Я его метелю другой раз. Мать запрещает сказать Зорре, что я – Митькин сын, а то бы я сказал. Скажу скоро. А может, знает. Скучно. Так скучно.(Смеётся, палочкой листья ковыряет.)

ЛАРИСА. Вы произносите слово “скучно”, как будто это “кучка”. Все в кучке. Надо говорить “скушно”. И не “ишшо”, а “ещё”. У вас прыщики на лице. Какие страсти. Шекспир. Он ваш отец? Ужасно. И всё к тому же произносится односложными предложениями, как стихи. Не в этом ли подвале они вас и зачали? О, Россия, о, моя Родина, проснись, очнись, не брякай мозгами! Но я тут – Швейцария, сохраняю нейтралитет.

Анатолий лёг между трамвайных рельс, забросал себя листьями.

(Помолчала.) Эй, вы, вы что? Герой штаны с дырой?!

ТОЛЯ. Ложитесь рядом. Тепло тут. Всегда так делаю. И днём. Трамваи надо мной ездят. До утра трамваев не будет. Прикольно, развлекуха!

Лариса помолчала, легла рядом с Анатолием. Анатолий забросал её листьями, потом снова себя. Буква “о” мигает и отсветы от неё прыгают по кучам.

ЛАРИСА (Негромко смеётся.) Авантюрист. Между рельсами положил. Кажется, понимаю, почему к вам в подвал бегают. Вы непредсказуемый забавник, развлекунчик, юморист! Мой Толя тоже… Не буду. Я о вас уже всё про себя решила, а вы взяли и удивили меня. Как хорошо! (Хохочет.) Лежим, две кучки листьев, пепла, две могилки – Ромео и Джульетта. Страшно, когда трамвай сверху едет?

ТОЛЯ. Нет. Чего страшного? Ничего страшного нету. Я думал, страшно кошку убить, шкуру с неё содрать. Попробовал – ничего. Нормально. Даже интересно посмотреть, как она мучается. Смешно даже. Вообще, ничего не страшно. Я думаю, и человека убить не страшно.

ЛАРИСА. Ну-ну, хватит, не наговаривайте на себя. Теперь уже ничему не поверю!

ТОЛЯ. Чему?

ЛАРИСА. Не поверю, что человек, который ложится в листья, может с кошкой так. Не врите. Вы решили на меня, актрису, произвести впечатление своей жестокостью, нравами? У вас не получится! Не поверю! Я же вижу – вы хороший. Хороший, хороший, хороший! Как хорошо! Пахнут листья. (Тихо смеётся.) Завтра уеду, будете писать в мемуарах, как со мной лежали в листьях между рельсами. Смешно! Приключение! Давно у меня не было приключений! (Грохочут ящики в магазине, рабочие в полголоса переговариваются.) В других городах шумы человеческие: дождь, шелест листвы. А тут – собака воет, кран гремит, ящики грузят, буква “о” мигает с шипом, треском, негр ходит, ступая на пятки, бесшумно, колокол звенит. Не думайте, что я московская штучка. Мне приходится ездить, зарабатывать. Спасибо Алексу. Это знакомый, не друг. Друг у меня был один. Но не буду, я выпила, чтоб не помнить. (Выпростала руку из кучи листьев, высунула голову, выпила из горлышка, снова закопалась, смеётся.) Как хорошо в листьях… Будто я какое-то маленькое насекомое, а это мой дом, я тут живу… (Пауза.) Я будто стала маленькой. Мы с отцом ходили в кино в детстве. Старый деревянный клуб, холодно, в нём печка топилась во время сеанса, пригород, мы жили в пригороде, клуб, очень похоже на ваш город. Я маленькая, я сижу возле сцены, на экране – кино. Сначала шли буквы. Читать не умела, кричала на зал: “Буквы, пока ещё буквы, сейчас кино начнётся!” – кричала, сидела на полу. И потом начинала, упреждая события, орать: “Сейчас этот пойдет туда, а там в него выстрелит этот, а она его бросит, а он её полюбит!”, на меня матерились, чтоб молчала, не портила масть! (Смеётся, шевелит руками под листьями.) Когда на экране целовались – голых при коммунизме не показывали, только поцелуи – кинщик проявлял инициативу, устраивал собственную цензуру: рукой водил перед объективом проектора, зал свистел, топал ногами, орал: “Не затемняй! Не затемняй, гад!” Дети ходили в кино по два раза – на взрослый и на детский сеансы, на взрослом поцелуи не затемняли, а детей пускали, по двадцать копеек с каждого была прибыль, и пускали. Зимой мы шли назад домой, по заснеженной дороге, светила луна, березы были в снегу, было светло, я всё вокруг тогда видела, у меня не было куриной слепоты, а мама с ужином ждала нас дома, она с нами не ходила в кино, вязала или ещё что дома делала. (Пауза.) Неужели это когда-то было со мной? Луна и берёзы в снегу. Кино, мама и папа. (Пауза.) Эй, вы, небожитель? Вы что там?

ТОЛЯ. Нет. Слушаю. Листья пахнут.

ЛАРИСА. Приеду в Москву – каждый день буду так ложиться в листья.

ТОЛЯ. Скоро зима. Листьев не будет. В Москве и зимой хорошо, да? Там прикольно. Там магазины, народу полно, девочки красивые ходят, я видел по телику. Там так хорошо, знать-то. Да?

ЛАРИСА. Ну-ну. Во-во. Ес-ес. Знать-то. Девочки. Что вы знаете про Москву, про жизнь артистки – подневольной, униженной, обиженной. Москва. На каждом углу по шакалу зубатому. Я приехала – была ноль. Надо было делать себе имя, знакомиться. Легла, да, легла. С тем, с этим. А сколько спилось нашей сестры. Зараза, это слова из какой-то пьесы, где я это говорила? Последние три месяца был у меня просвет, но в просвет влезла морда свиньи с рогами. Ай, какая я пьяная стала. (Кричит.) Кто мне дышит в ухо, кто тут?!

ТОЛЯ. Жулик прибежал.

ЛАРИСА. Идиот он, ваш Жулик. (Села, отряхивается от листьев.) Ну, хватит. Мне в рот попали грязные листья. Всё время думаю, что играю в пьесе, где я одна положительный герой, а все остальные – мерзавцы. Согласитесь, что эти люди тут все вокруг – весьма странные. Ваш лжепапанька и все, все, особенно этот. (Тычет пальцем в окно на Митю.) Хотя, может быть, он и добрый, но молчит, что-то думает и потому странно. Трамваи встали. Они устали. Сочинилось вдруг. Устала я.