Вытащив из-под стола широкую корзину из ивовых прутьев, Бурдо достал из нее глиняный горшочек, закрытый промасленной бумагой, примотанной соломой, и три бутылки вина.

— Пышки, — продолжил он, — похожи на хлеб, только еще лучше. Берем цельную муку, добавляем закваску, соль и воду. Как следует месим, даем расстояться, формируем руками булочки, и хоп! В печку! Сначала наши пышечки вроде бы не замечают, куда они попали, но вскоре начинают пыхтеть, вздрагивать, приподниматься, надуваться, их поверхность покрывается пузырьками, пышки увеличиваются в объеме, опадают, вновь поднимаются, расплываются и, наконец, покрываются золотистой корочкой. Тут вы их и вытаскиваете, обжигая пальцы! Вот, собственно, и все.

Он схватил одну из булочек, разрезал ее и открыл глиняный горшочек, явив взорам собравшихся слой белого непорочного жира. Сдвинув жир в сторону, он добрался до мясной части паштета и начинил им булочку. Наблюдая за этой операцией, у Николя слюнки текли; когда Бурдо протянул ему булку, он впился в нее зубами и моментально проглотил, испытав величайшее наслаждение от сочетания нежнейшего паштета и хрустящей корочки. Умягченная соками паштета пышная хлебная плоть легко проскользнула в желудок, и по телу разлилось приятное тепло.

— Качество паштета зависит от свинины, — уточнил Бурдо, скромно опустив глаза. — И тут я постарался. Я взял лопатку, спинку, вырезку и грудинку. Соли, перца, травок и пряностей, разумеется, сыпать щедро, не жалеть. А вот вам и мой секрет: я добавляю ложечку меда и чуточку белого вина! Затем заливаю мясо водой и ставлю на огонь томиться часов этак шесть. Потом, когда все остынет, измельчаю мясо и смешиваю его с жиром.

— Да вы святой человек, дорогой мой Пьер…

Бурдо принялся начинять пышки.

— И готовы раздавать хлебы голодным!

— Действительно, — неожиданно раздался голос, исходивший словно из потустороннего мира. — Вот уж, воистину, наш спаситель!

На пороге стоял Ноблекур в домашнем хлопчатобумажном халате цвета винной гущи; голова его была обмотана ярким головным платком.

Все радостно засмеялись, заговорили вразнобой и немедленно выдвинули на середину кресло, куда новоприбывший величественно уселся. Громко причитая, Марион принялась порицать его неосторожность, однако Катрина, радуясь обороту, который принимал вечер, успокоила старую домоправительницу.

— Я зверски голоден, — заявил Ноблекур. — Спальня постепенно наполнилась соблазнительнейшими запахами, раздразнившими мое обоняние. И полагаю, обоняние Сирюса также!

Услышав голос хозяина, песик, устроившийся под креслом, радостно затявкал. Бурдо и Николя тоже сели. Немедленно начинили еще несколько пышечек, и магистрат истребил их с изрядной прожорливостью, а затем потребовал вина.

— Откуда сей нектар? — спросил он, пригубив бокал.

— Он получен из винограда, вызревшего в солнечном уголке, на покрытой кварцевым песочком почве. Там, в винограднике, за забором, лоза произрастает вместе с персиковым деревцем, чьи плоды со светлой розовой мякотью в урочный час переполняются сладким текучим соком и, лопнув, падают на землю…

— Кстати, о фруктах, — подхватил Ноблекур. — Сегодня вечером никаких слив. И настойку шалфея тоже к черту. Я ем и пью. Неужели достойнейший господин Дьенер считает, что я не узнаю, что это он первым заговорил об ударе? Но почему из-за его подозрений я должен жить на совершенно непитательной пище, лишать себя крепких напитков, пряностей и прочих гастрономических радостей? Отныне я намерен жрать, пущусь во все тяжкие, буду дрожать от холода и плавиться от жары!

И он вызывающе посмотрел на собравшихся.

— Берно, берно, — радостно закивала Катрина. — Если броснулся абетит, сначит, фсе в порятке!

— Должен признаться, — произнес прокурор, — счастье вновь оказаться в кругу друзей несколько смягчило мое раздражение.

— Расскажите нам, что привело вас в столь скверное расположение духа, — попросил Николя. — Ничто так не помогает умерить досаду и рассеять заботы, как возможность свободно их излить.

— Воистину, мудрые слова. Вы все знаете, что я являюсь старостой прихода Сент-Эсташ и деканом приходского совета. В шесть часов вечера я явился на место, чтобы разобраться с делами прихода. Тут неизвестно откуда выскочил некий Буин и потребовал немедленно его принять. Он так шумел, что мы, в конце концов, приняли его. Раздуваясь от спеси, словно мыльный пузырь, он заявил, что был литаврщиком роты королевских жандармов.

— Да, есть такая рота, — подал голос Николя, — и еще четыре роты жандармской королевской охраны: Шаро, Ноайля, Вильруа и д'Аркура.

— Так вот, назидательным тоном он объяснил нам, что эдиктом от 1756 года король пожаловал литаврщикам своего жандармского полка право после двадцати лет службы иметь стол при дворе. А посему вышеозначенный Буин полагает, что за свои выдающиеся качества он вправе пользоваться почестями, прерогативами, привилегиями, льготами, свободами, содержанием, правами, выгодами, доходами и вознаграждениями. Речь выскочки уснащали наглые слова, возбудившие гнев всех собравшихся, среди которых я слыву самым спокойным.

— Воистину, сегодня день сутяжника, — вздохнул Николя.

— И негодяев, надувшихся от завышенного самомнения, — добавил Ноблекур, по-прежнему отличавшийся тонким слухом. — Слушайте дальше. Заносчивый субъект потребовал от нас, членов совета прихода Сент-Эсташ, немедленно оказать ему надлежащие почести и наделить его привилегиями, равно как и особым местом в церкви и должностью в совете прихода. То есть вы понимаете, что мы…

Поперхнувшись от гнева, он стал так энергично бить себя кулаками в грудь, что Мушетта решила призвать его к порядку, ударив его своей мягкой лапкой, что у нее означало последнее предупреждение перед тем, как она выпустит когти.

— Успокойся, моя красавица! Я злюсь не на тебя, умница моя. Так вот, как я уже сказал, он потребовал, чтобы ему подносили Святые Дары сразу после хора и дворянства, а уж потом всем остальным. И — мало того! — он заявил, что намерен заседать в наших собраниях и участвовать в процессиях, которые устраивает приход; дабы подкрепить свое наглое требование, он напомнил нам о королевском распоряжении от 1686 года. Короче говоря, мне показалось, что я снова слышу раздраженный голос своего друга, герцога Сен-Симона, когда он терзал нас рассказами о местнических ссорах при дворе великого короля, когда придворные никак не могли договориться, кому, где и на каких табуретках сидеть. Но герцог был орел!

Опустошив несколькими глотками свой стакан, он вперил взор в пропеченную корочку террина, все еще вздыхавшую и с тихим свистом опадавшую.

— Почему сей ничтожный тип решил, что ему все положено? Может, он надеялся оглушить нас своим инструментом? Тогда ему следовало заявиться вместе с литаврами! Он что, не знает, что причастие раздают независимо от ранга, в том порядке, в каком люди сидят в храме? Когда Господь наш наделял людей хлебами, разве Он устраивал очередь согласно списку привилегий? Разве не сказал Он: «И последние станут первыми»? А если послушать этого висельника Буина, то каждый прихожанин должен назвать свое имя и титул, а священник, описывая кривые и загогулины, обязан подобраться к самому знатному и с него начать раздачу облаток. Словом, вручить каждому гостю по росту и размеру его притязаний, дабы не унизить одних и не пробудить ревность других [19].

— Кто вбил ему в голову такие бредни? — поинтересовался Бурдо.

— Вы меня об этом спрашиваете? Наш достойный казуист, председатель парламента Сожак, не к слову будет помянут. Особенно его ставшее притчей во языцех лицемерие расцветает, когда к нему попадают дела, лишенные всякого смысла. Кстати, я слышал, он слагает миленькие стишки. Полагаю, он решил подурачиться над беднягой Буином, а тот воспринял его слова едва ли не выше слов Евангелия!

— И вы, словно какой-нибудь юнец, попались на удочку! Кровь забурлила, лоб покрылся испариной…