– Без десяти два… – севшим от ужаса голосом проговорила Инга, взглянув на большие настенные часы.

– Что ж, будем прощаться. Сейчас Иван Савельич придет. Живите дружно, прощайте друг другу обиды. Инга, дочку свою не балуй. В строгости держи. А ты, Наденька, мужа люби. Он у тебя хороший парень. Умный и добрый. Сейчас это большая редкость – чтоб ум и доброта в одном человеке уживались. И простите меня, девочки, если обидел вас чем. Прости, Инга. Наверное, не прав я был тогда все-таки… Ну, с любовью с твоей детской…

Она рванулась было к нему, подскочив со стула и до боли прикусив губу, но он остановил ее властным окриком:

– Сиди! Обниматься-целоваться не будем, только болотину да сопли разведем тут. Все, девочки, ступайте, вон Иван Савельич идет…

Дверь в гостиную и впрямь отворилась с тихим скрипом, явив им рыже-седую голову Ивана Савельича. Инга подняла на него заплаканные, наполненные ужасом глаза, попыталась поймать его взгляд. Да только не тут-то было. Не смотрел на них Иван Савельич. Блуждал виновато глазами по гостиной, пряча за спиной потрепанный докторский саквояж. Никогда он с ним не расставался, с саквояжем этим. Хвастал, что он ему по наследству от отца, земского врача, достался. И всегда гордился семейным своим медицинским дворянским древом, и честностью своей гордился, и порядочностью. Может, так оно и сейчас было. Может, и сейчас тоже гордился. Вроде как волю отца исполняет. Последнюю. Отец, он такой. Он кого угодно и в чем угодно убедить может. Или просто сказать так, что и сомнений никаких в голову не придет. И сейчас – развернулся на стуле к Ивану Савельичу, улыбнулся как ни в чем не бывало, спросил буднично:

– Ну что, Ваня, пойдем? Я все дела свои завершил. Помоги-ка мне со стула встать. Ноги совсем не держат. И по лестнице подняться помоги. – И, обернувшись к дочерям, добавил так же буднично: – Идите, девочки. И ничего не бойтесь. И за меня не бойтесь. Все идет хорошо. Все как надо идет. Ну, вставайте же…

Они поднялись из-за стола, сгрудились в жалкую кучку у подножия лестницы – лица потеряны, плечи подняты в трусливом недоумении. Смотрели, как отец с трудом переставляет ноги по ступенькам. Иван Савельич почти волок его, будто хотел увести побыстрее, скрыться от трех пар дочерних глаз, от горя и боли, потоком льющейся ему в спину. Инга вскрикнула было глухо – то ли стон такой, то ли короткое рыдание у нее получилось, сделала шаг отцу вслед. Надя, уловив ее движение, тут же ухватила ее за руку чуть повыше локтя, сжала пребольно железной хваткой. Ладонь у Нади была ледяная, исходящая вся нервной дрожью – худая Ингина рука утонула в ней полностью. Отец обернулся на Ингин то ли стон, то ли рыдание, улыбнулся, подмигнул ободряюще:

– Ну, идите же, идите… Чего вы тут выстроились, как овцы перед закланием? Идите, подышите свежим воздухом. Иван Савельич к вам выйдет, когда все закончится. Инга, возьми себя в руки. Спокойно, девочка, спокойно… Надя, уведи ее…

– Пойдем, Инга, – потянула ее за руку Надя. Сильно потянула, дернула даже. Она едва на слабых ногах удержалась. Но пошла все-таки. Потом позволила накинуть на себя куртку, вытолкнуть на крыльцо, свести по ступенькам.

Так, держа за руку, Надя и приволокла ее в беседку, усадила с силой на скамью. Верочка плелась следом, запахнув на себе теплое пальто. Лицо ее ничего не выражало, кроме тупого и обиженного недоумения. Потом, в секунду встрепенувшись, она начала пристально вглядываться в лица сестер, будто ждала каких-то понятных и конкретных объяснений свершившемуся. Таких объяснений, которые бы успокоили, растолковали, примирили, все расставили по своим полочкам. Переводила взгляд с Ингиного заплаканного лица на решительное и жесткое Надино, потом снова вглядывалась в Ингино, но уже более требовательно и пристально.

– Девочки, что-то я не пойму никак… Мне водку вообще нельзя пить, у меня с нее мозги совеют. Может, я не расслышала чего важного? Я что-то не понимаю, девочки…

– Что, что ты не понимаешь? – зло выкрикнула Инга, поворачивая к ней мокрое лицо. – Не прикидывайся дурочкой! Не понимает она…

– Нет, правда не понимаю… У меня в ушах будто звон стоит или гул какой-то…

– Да ну вас… – безвольно обмякла на скамейке Инга. – Одна не понимает ничего, другая дочь такая замечательная – прям до тупости послушная… Очень удобно, однако. Не понимать и слушаться! Слушаться и не понимать! Да пошли вы обе вместе со своим непониманием и послушанием, понятно?!

– Инга, ну о чем ты говоришь! Перестань! – сердито и досадливо проговорила Надя. – Или ты думаешь, что одна из нас такая праведная? Что одна только ты отца любишь?

– Нет, Надь. Вовсе я так не думаю. Я думаю о том, что втроем мы смогли бы его убедить не делать этого. А вы смолчали. Послушались.

– Да, смолчали! Да, послушались! Потому что это его выбор! Он так захотел, понимаешь? Он воспользовался своим правом распорядиться остатком собственной жизни. Да, он всю жизнь делал только то, что хотел! Ну не мог он по-другому. Не мог быть нам обузой. Он не из таких. Он сильнее всех. И смерти, получается, сильнее. Все до последнего за жизнь свою цепляются, а он не захотел лежать и медленно разлагаться! Да это вообще подвиг большой и человеческий, между прочим! Избавить своих детей от мук… Дай бог каждому такой силы духа…

– Нет, Надь. Все наоборот. Никому не дай бог такой силы. Он… Он же нас этим поступком уничтожил… В пропасть толкнул… Он любви нашей не захотел принять, он нам не поверил, Надь! И никакой это не подвиг, это как плевок напоследок…

– Замолчи! Замолчи, идиотка! – задохнулась вдруг яростью Надя, зло сверкнула в сторону Инги глазами. – Не смей так об отце говорить, слышишь? Я тебе не позволю этого! Да он там сейчас… Ради нас… А ты… А ты… Я прошу тебя, Инга, не смей так никогда говорить! Держи себя в руках!

– Да в каких, каких таких руках я себя должна держать? На моих глазах убийство происходит, я должна сидеть и в руках себя держать?

Надя вдохнула побольше в грудь воздуху, закрыла глаза, покачала головой обреченно, сетуя будто на сестринскую бестолковость. Потом тихо проговорила, медленно разделяя слова, как говорит раздраженный, но очень вежливый учитель туповатому ученику:

– Это не убийство, Инга. Ты ошибаешься. Ты не понимаешь и не хочешь понять… Это уход из жизни очень, очень сильного человека. Твоего отца. Понимаешь, у очень сильных людей и жизнь другая, и смерть тоже другая.

– Нет, Надя. Жизнь – она для всех одинакова. И для сильных, и для слабых. И не всегда сильный человек может быть сильным…

– Всегда, Инга. Сильный – он всегда сильный. Ты вспомни, как нас отец учил… Вспомни, как он говорил! Жизнь сильного – это отменное здоровье, ясная крепкая психика, нужное важное дело и качественный брак с сильным партнером. И это правда. Это так и есть, дорогая моя сестра.

А остальная жизнь – удел людей слабых! И пусть они доживают себе потихоньку слабые свои жизни, это уж их дело. А сильный сам решает, как ему поступить.

– Ну, знаешь…

– Да, знаю. Действительно знаю. Сильный человек не может жить больным, бедным и одиноким. Не может себе позволить этого. Не может жить, будучи вычеркнутым из основной жизни. Или ждать, когда близкие сами его из нее вычеркнут, обессилев от мучений.

– Да господи, Надя, какой такой «основной» жизни? Она одна, жизнь человеческая, и никаких разделов на основную и второстепенную не знает. Одна, с болезнями, с нервами, с трудностями заработка, с любовью, наконец! Что ты говоришь, Надя! Я слушаю тебя, и у меня мороз по коже идет. Там же наш отец сейчас… А мы тут, сидим, философствуем… Что же мы творим с вами такое, господи!

Вскочив со скамьи, она рванулась было к выходу из беседки, но тут же была остановлена сильной Надиной рукой. Снова железная ее ладонь холодом впилась в предплечье, и Ингу отбросило назад на скамью, как легкое перышко ветром.

– Сиди! – резко и сердито приказала Надя. – Ты что думаешь, мне сейчас легко, что ли? Или Вере легко? Или ты отца нашего не знаешь? Он же все равно сделает так, как решил! Хоть ты головой сейчас об стенку разбейся, все равно так сделает! И поэтому твой дочерний долг – его поступок оправдывать что есть мочи, а не сопли бесполезные пускать! Скрепись, Инга! Будь сильной, ты же дочь его! Причем любимая дочь!