– Сынок, а я-то как же? А Инга? Ингу-то куда? – громко взвыла из своей комнаты Светлана Ивановна. – Ты что, сюда ее приведешь, что ли? Что ж у нас теперь тут будет-то? И так никакого порядку… Одумайся, сынок!

– Да я как раз и одумался, мам! – весело крикнул в сторону ее комнаты Толик. – Одумался и новую жизнь решил начать! Ты обо мне не волнуйся, у меня теперь все по-настоящему будет…

– Что значит – по-настоящему? А Ингу куда? Ты об Инге подумал, сынок?

– Да подумал, подумал! – начиная уже раздражаться, снова крикнул ей в дверь Толик.

У Инги все сжалось внутри – таким непривычным было это его веселое раздражение. И пугающим. И времени не было совсем в себя прийти.

– А куда ее? Ингу-то теперь куда? С ребенком? На улицу выкинешь, что ль? – никак не желала униматься Светлана Ивановна. – А я еще, может, новую твою бабу и не приму! Может, она у тебя неаккуратная! Или, может, оторва какая наглая! Нет, сынок, ты лучше уж одумайся по-доброму!

– Ой, мама, да мы тут сами решим все сейчас, как нам дальше жить, не беспокойся! Ты еще будешь тут… – уже грубо рыкнул в сторону материнской комнаты Толик. Инга даже вздрогнула от его окрика. Никогда он так по-хамски с матерью не разговаривал. Потом принялась разглядывать его внимательно и удивленно – и внешний облик Толика претерпел значительные изменения за эту неделю. Что-то выступило в этом облике наружу… объемно-пролетарское. Смелое, наглое, похотливое, по-матросски разухабистое. Эх, яблочко, да на тарелочке… Оглядев ее презрительно с головы до ног и выразительно хмыкнув – с кем жил, вроде того, – он мотнул головой в сторону кухни, проговорил деловито: – А ну, пойдем пошепчемся…

На кухне Толик оседлал стул, сложил на столе руки в твердокаменный узел, глянул на нее исподлобья:

– Значит, так. Слушай сюда, Инга. Я насовсем ухожу. Навсегда. Ты поняла меня? Жизнь свою хочу сначала начать. Чтоб с нормальной бабой, а не так… Лохом вокруг тебя подпрыгивать. И женюсь снова, чтоб ничего старого в моей жизни не было. Поняла?

– Нет, Толик, не поняла. Как это – чтоб ничего старого? Ну ладно – я… А мама твоя? А Анютка?

– Я же сказал – ни-че-го. Все. Не будет меня. Умер я для вас. А маму с Анюткой я тебе оставляю.

– Как это – мне? И маму тоже – мне?

– Ну да. И маму. А взамен отдаю эту квартиру. У моей бабы, у Таньки, квартира своя имеется, так что эта твоей будет.

– Погоди, погоди… Как это – квартиру отдаешь?

– О господи… Ну чего ты тупишь так, Инга? Как это да как это! Заладила! А еще образованная, мать твою… Квартира-то эта неприватизированная! Усекла? Я выписываюсь, а мама остается на твое попечение. Ты ее доходишь по-честному, потом квартира тебе остается. Делай с ней что хошь. Хошь – дальше живи, хошь – продавай… Поняла?

– Ну да… То есть поняла, чего ты от меня хочешь…

– Слава богу. Дошло, наконец. Только это… Слышь, Инга… Только у меня два условия! Никаких алиментов – это раз. Умер так умер. И никаких домов престарелых для мамы – это два.

Мама все-таки. А я ей сын родненький. Ну что, согласна на такой вариант?

– А если нет? Если не согласна?

– Что ж, тебе же хуже. Тогда, как мама говорит, жену свою новую сюда приведу. И ничего у тебя не будет. Ни сейчас жизни, ни потом квартиры. Так что решай. Есть, конечно, еще и третий вариант: вещи в чемодан – и туда, откуда приехала. К папочке своему орденоносцу. Он тебя примет, ты ж у него любимая дочь…

– Нет. Нет, Толик, я согласна. И на развод согласна, и за Светланой Ивановной ходить согласна. Подавай завтра заявление в суд. И из квартиры выписывайся. Я согласна, Толик.

Он осмотрел ее с головы до ног грустно и внимательно новым, тяжелым мужицким взглядом, усмехнулся слегка, чуть скабрезно, чуть извиняясь:

– Господи, и где ж мои глаза были… Чего я в тебе тогда углядел-то? Ни задницы стоящей, ни титек приличных… Ты только зла на меня не держи, Инга. Я перед тобой ни в чем не виноват. Замерз я с тобой совсем. Так замерз, что в другую вот жизнь бегом бегу, будто спасаюсь. Любовь там у меня. Настоящая, человеческая. Там отогреют. Танька, она баба горячая, толстомясая… А с тобой мне холодно. Я бы и мать с собой в ту жизнь забрал, да Танька не хочет. У нее и своя парализованная лежит… Да ничего, за квартиру-то можно туда-сюда и побегать, не убудет с тебя!

А я мать навещать буду, конечно. Как получится. И звонить…

– Да все нормально, Толик. Я не обижаюсь. Ты иди. Пусть все будет так. Ты, наверное, и впрямь заслужил…

Инга тогда на него не обиделась, даже вздохнула свободнее. Наверное, и впрямь ее эта однобокая жизнь тяготила – нельзя так с человеком поступать. Нельзя решать свои проблемы через другого.

– Иди, Толик, – еще раз повторила она уже более уверенно. – Тебе другая любовь нужна. И женщина другая. И прости, что отняла у тебя целых десять лет. Иди, наверстывай. Новых детей рожай. Жить так жить – с самого начала. И назад не оглядывайся.

– И что, даже за Анютку не обидишься? – поднял он на нее удивленные глаза. – Я ж ее тоже бросаю, выходит… Без алиментов…

– Не-а. Не обижусь. Просто тебя на всех не хватит, Толик. Мало тебя на всех. Не тот случай… Чего же на тебя обижаться-то?

– Не понял… Это ты так издеваешься, да? Насмехаешься?

– Да бог с тобой! Нет, конечно. Просто Анька – девочка самодостаточная. Ей особо никто и не нужен. Я так думаю, что сильно тосковать, до настоящего горя, она и не будет. Она в свои девять лет уже умная и знает, чего хочет. И на тебя тоже, я думаю, не обидится…

– Да? Ну ладно… Тогда я пошел? А то меня Танька внизу ждет. Боится, что я останусь, стерва такая… Сказала – если я не спущусь с вещами через полчаса – придет тебе морду бить.

– Мне?! А мне-то за что? – опешила Инга.

– Да ни за что! Просто Танька – она такая… – расплылся в горделивой улыбке Толик, заставив Ингу вздрогнуть от неприязни. Жила, жила-таки в ней эта неприязнь к мужу, черт побери! Запрятанная глубоко и старательно, ни под каким соусом наружу не пускаемая, но жила!

Всполошившись испуганно от перспективы разборки с «толстомясой» неизвестной Танькой, Инга бегом ринулась в комнату, начала торопливо запихивать в чемоданы Толиковы свитера и брюки. Он приплелся за ней, отстранил от этой суеты с достоинством галантного кавалера – не суетись, мол, сам справлюсь. И правда, справился очень быстро. Встал в дверях, огляделся, прощаясь с родными стенами, подмигнул свернувшейся в кресле маленьким клубочком Инге.

– Ну, прощайте, что ли… Ин, а где Анька-то? Позови…

– Ее нет, Толик. На гастроли в Болгарию уехала. Ты ж сам ее провожал, на поезд отвозил…

– А, ну да. Забыл, черт. Ну ладно, потом объяснишь ей все. Мам, пока!

– Сынок… Зайди ко мне, сынок… – послышался из-за двери комнаты Светланы Ивановны ее робкий, ставший вдруг непривычно тихим голосок.

– Потом, мам! Потом зайду! Некогда мне сейчас. Ты это… Ты Ингу слушайся, мам… А мне уйти сейчас надо, прости.

– Куда? Куда уйти?

– К другой бабе, куда… Я тебе завтра позвоню, мам, ладно? Ближе к вечеру…

От хлопка входной двери Инга вздрогнула, уставилась перед собой в пустое пространство очень внимательно, будто пытаясь разглядеть в нем очертания своей новой жизни. Ничего она тогда там не разглядела, конечно. Ни безденежья, ни отчаяния одиночества, ни злобных мстительных капризов Светланы Ивановны… Потом уж это все соломенно-вдовье хозяйство на нее свалилось. А тогда – нет. Только голос свекрови возопил требовательно из своей комнаты:

– Инга! Инга! Ты слышишь меня? Принеси мне срочно чаю и бутербродов! И печеньица того, песочного, прихвати! И сама иди, расскажи мне все по порядку! Что там у вас случилось? Я так поняла, что вы разводитесь, да? И что вы решили? Вы с Анечкой где жить будете? И кто она, его новая пассия? Когда она сюда заявится?

– Никогда, Светлана Ивановна… – опершись плечом о косяк и сплетя руки худой локтистой кралькой, проговорила Инга. – Она сюда никогда не заявится.

– Как это – никогда? Вы что, все-таки помирились с Толиком, да? Но он же только что сказал, что уходит…