Гаэ смотрел на всех тех людей, которые роются в урнах у парапетов, унося круглую булочку или яблоко в бумажном пакете. Он сейчас находился на несколько ступенек выше, входил в проектный отдел. Садился около стариков с крашеными волосами, давал выговориться беднягам, выслушивал их излияния. Ему нравились эти простодушные люди, чуждые всему миру. Никто не говорил ему о сценарии, об эпизоде, который снимают. Они даже имени режиссера не знали. Вызванные на рассвете, как батраки. «Ты — да, ты — нет». Все, чего они хотели, это продемонстрировать свои нищенские манатки и безумные лица.

Он чувствовал себя таким же. Сидящий на парапете, без сценария. Он не знал, вышвырнула ли его жена сегодня из дома, или любовница станет лизать ему задницу менее чем через час; не знал, куда надо вести сына вечером: на скрипку или на водное поло. Шатался, теша себя надеждой и улыбаясь всем, как статист, что рассчитывает войти в запоминающийся кадр.

«Открой, мам…»

Заходил к Серене. Вместе они выкуривали косяк. Потом он скисал. «Чей это дом? Кто эта старая женщина?» И видел воду: глаза той, которая ни разу не спросила, как он живет. В ее «как дела?» уже содержался ответ: «Скажи, что у тебя все хорошо, не говори мне ничего другого, потому что я не могу быть рядом с тобой и видеть, как ты страдаешь». Маленькая девочка, старый цветок, который вырос.

Когда у тебя есть свой дом с женой, ты уже не можешь вернуться к матери, она кажется тебе антиквариатом. У нее невозможно долго находиться. Можно выдержать ровно то время, за которое возникнет ощущение, что пора уходить. А куда ему можно было податься?

Он заходил к своему другу Алессио. Из старых друзей первых времен. Эйфория мужской солидарности не затянулась с таким, как этот пес, этот питбуль, этот дурак Алессио. Инструктор в спортклубе, один из тех, кто заполняет бланки и отмечает упражнения для бицепсов и ягодичных мышц. Вспоминали старое, всякие глупости. Играли недолго в PlayStation. Раковина была забита грязными тарелками, и эта долбаная жирная псина капала на тебя слюнями с теплого языка.

Своих коллег-киношников он не считал за друзей. Не хотел облажаться перед ними. Расскажешь им какую-нибудь дрянь, и на следующий день они вставят это в сценарий.

Другие все были женаты. И он, разумеется, не хотел влезать в их домашнюю жизнь, брать на руки не своих детей. От одной этой мысли уже тянуло блевать.

Однажды вечером его и вправду вырвало.

«Заболел анорексией…»

В тот вечер, когда его выгнала Делия.

В конце апреля он переехал в съемную квартиру на бульваре Сомали. В надежде, что не останется там надолго, уверенный, что она примет его обратно. Но вместо этого получил письмо от адвоката.

Как-то в среду вечером Матильда вернулась с одного из своих праздников: с остатками косметики на лице и не особо радостная, от нее несло акварельными красками и кока-колой. Они выполнили свой сексуальный долг и пошли в супермаркет.

Полки были все теми же. Та же грустная теория цветов и коробок. Обычно ему очень нравилось выуживать что-нибудь. Сняв квартиру, он сам стал прекрасно справляться с покупками; творческий подход толкал его к отделу замороженных продуктов.

Сейчас, когда они могли вместе с Матильдой проводить часы в универсаме, он выяснил, что ему не нравится ходить с ней по магазинам. Насколько была разнообразной и смышленой в сексе, настолько мелочилась и сомневалась, читая этикетки на продуктах. С Делией все получалось очень просто. Они делили между собой отделы, чтобы уйти оттуда как можно скорее.

Где-где, а в супермаркете они никогда не ссорились. Встречались смертельно уставшими, ни о чем не спорили. Смотрели на очередь у кассы.

«Встань ты, я сбегаю за вином и фисташками».

Ему не хватало ее лица, светлого и открытого, ее мыслей, которые пробегали по лицу и которые он читал, в то время как они пробегали.

Если бы она стояла в очереди сейчас, он подошел бы к ней. Взял бы ее за руку. Этот день стал бы самым лучшим днем в их жизни. Смиренным днем их глупой жизни. Они вернулись бы домой, приготовили бы что-нибудь для детей, нарезали фрукты.

Матильда все бродила среди полок.

К нему опять возвратилось желание бесследно исчезнуть. Раствориться в своих ошибках. В его детях, которые не должны были позволить ему стать их отцом. В упущенных шансах — упущенных, видимо, только по рассеянности. Потому что пока он стоял, отвернув голову в другую сторону, в это время проходил его поезд. Кто знает, сколько станций осталось впереди. Что-то он понял сегодняшним вечером.

— Куда ты ходишь за продуктами?

— Туда же.

— Так же вечером?

— Да, вечером.

— Ты не против, если я как-нибудь пойду с вами…

— Зачем?

— Помогу тебе донести купленное… побуду с вами.

Делия смотрит ему в глаза, в глубь этих озер.

— Гаэтано, ты не можешь вернуться домой…

— Я знаю.

— Да ты и сам не хочешь…

— Ты не знаешь, как я хочу быть с вами!

— Ты бы опять это начал… Тебе надо устроиться получше, перетерпеть. У тебя скоро пройдет…

— Зачем мы так больно обидели друг друга?

— Не знаю.

— Как все исправить?

— У тебя девушка…

— Мы больше не встречаемся.

Он подошел к Матильде тогда в супермаркете. Ее лицо вдруг показалось ему надутым и глупым, распухшим — как бы вместе со всеми обманчивыми планами, которые она строила насчет него.

Полчаса назад она сказала, что хочет родить от него. Сказала, просто чтобы сказать. Но долго смотрела на него со странным выражением, которое появлялось у нее, когда она входила в роль, надев на руку марионетку принцессы Мелисендры. Они лежали голые. Он торопливо оделся.

«Никогда больше не произноси подобной ерунды».

«Я пошутила…»

«У меня уже есть дети, и я не собираюсь плодить еще».

«Может, лет через десять…»

«Неизвестно, что через десять лет со мной станет, но точно, что никаких других детей у меня не будет».

«Зачем так сразу обижаться…»

«Я бросил своих детей… ты не знаешь, что это значит».

Кинул ей майку, чтобы она прикрыла свое тело, груди с печальными глазами, которые смотрели на него. Она сидела на кровати, немного сгорбившись. Как Делия после родов, которая всегда будет стоять у него перед глазами.

Мати улыбнулась, надела майку.

«Спасибо… и правда холодно».

Казалось, она не чувствовала себя оскорбленной. Продолжала гладить ему спину. Она вообще никогда не обижалась, даже когда обижалась. Тут же шла на попятную, не питала большого уважения к себе. Принадлежала к тем людям, с которыми почти невозможно поссориться. Они никогда не входят в столкновение с неуравновешенной энергией других людей, отстраняются на мгновение раньше или же с улыбкой позволяют себя испепелить. Она напоминала ему его мать, Серену.

Тогда в магазине он ушел, оставив ее одну, с флаконом шампуня, этикетку которого она читала.

«Мы не поужинаем сегодня вместе?»

«Нет».

«Позвоню завтра».

Он не отвечал на ее эсэмэски. Хотелось побыть одному. Он никогда еще не оставался наедине с собой. Ему надо было закрутиться и снова подняться в одиночку.

Однажды вечером он видел «фиат-пунто» орехового цвета, припаркованный среди других машин на бульваре Сомали. Он прошел мимо, не посмотрев. Он знал, что она сидит внутри, в глубине, среди «икеевских» сумок с костюмами несостоявшейся актрисы. Ему стало жаль ее. Он знал, что она поступала так, когда он был еще женат: «Для меня главное — знать, что ты недалеко. Спать рядом».

— Ты сама меня к этому подтолкнула…

Делия смеется в полный голос.

— Так значит, я во всем виновата? Гениально!

Смеется, обнажая зубы с обложки журнала. И Гаэ хочется врезать ей кулаком по этим зубам, разбить рот. Настоящее предательство было как раз с ее стороны.

— Мне так нравились твои зубы.

— Замолчи…