К первым нападавшим присоединились остальные, они рвали на боярине одежду, били по щекам, выкрикивая бессвязные обвинения, мол, его великий князь жалует и бережет! Сладить с восьмерыми Воронцов, конечно, не мог. Митрополит бросился разнимать, даже огрел посохом Пронского, тот в ответ извернулся и разодрал мантию самого владыки! Иван показывал на дерущихся рындам, но они стояли у дверей, точно ничего и не происходило, даже глазом не вели на разбойников. Поняв, что силой с таким числом нападавших не справиться, Иван стал почти на коленях умолять князя Андрея Шуйского не убивать своего любимца, слезно молил оставить жизнь Федору Воронцову.

Он навсегда запомнил насмешку в глазах князя Шуйского в ответ на его мольбы! Андрей Михайлович чувствовал себя хозяином не только в Москве, но и над этим малолетним ничтожеством, прихотью судьбы названным великим князем.

Воронцова милостиво оставили в живых, сослав в Кострому. Шуйские были довольны – Ивану показана их сила, теперь он надолго запомнит, что даже дружить можно только с их позволения! Сидя вечером за трапезой, братья Андрей и Иван Михайловичи удовлетворенно хохотали:

– А испугался наш князюшко!

Им вторил Федор Иванович Скопин-Шуйский:

– И митрополит с ним!

– Да уж, теперь будут знать, кто на Земле Русской хозяева!

Недолго пришлось после того хозяйничать Шуйским. Иван даже с митрополитом Макарием не посоветовался, все получилось неожиданно и для него самого. Заметил снова наглый взгляд князя Андрея Шуйского, взыграло внутри все, что долго копилось, вскочил вдруг, указал на князя псарям:

– Взять его!

Повторять не пришлось, Шуйский только забился в крепких руках псарей. Последнее, что увидел Иван, – его глаза, в которых изумления было не меньше, чем ужаса. Но когда потащили, выворачивая руки, князь все же понял, что не простят, забился, выкрикивая сначала мольбы о прощении, а потом проклятия. Выволокли на двор, ободрали по пути донага, но, помня многие обиды, учиненные другим, даже до тюрьмы не доволокли, убили по дороге. Где убили, там и бросили, изуродованным лежал наг в воротах несколько часов!

А по Москве уже метались посланные молодым князем люди, вытаскивая из домов остальных Шуйских и их пособников, избивая и раздирая одежды. Иван жестоко отомстил своим обидчикам. Все были разосланы в дальние города. Бояре ужаснулись, молодой князь показал когти, способные рвать и калечить, ему пришлось по вкусу то, чему столько времени сами же учили. А ведь Ивану только исполнилось тринадцать!

А еще он вернул своего Федора Воронцова, точно в назидание оставшимся в живых сторонникам Шуйских.

Где-то заголосил петух. За окном темно, значит, то ли первый, то ли второй, и до утра далеко. Князь вздохнул, теперь не сможет заснуть, а очень хотелось… Зарылся лицом в перину, смежил веки, но приятное сновидение упорно не возвращалось…

Ивану уже в который раз снился срамной сон, точно он тискает, а потом и еще что-то делает с красивой девкой, которую недавно видел во дворе. Сначала чувствовал упругую грудь под своими руками, потом… потом во сне было такое, что и вспоминать стыдно, он задирал ей рубаху… Боясь сказать кому-нибудь о видениях, он все же страстно желал, чтобы сон повторился, особенно тот миг, когда в конце его тело начинало сладко содрогаться… Конечно, Иван не глуп, не раз бывал свидетелем жарких ласк где-нибудь в укромных уголках, но самому пока не приходилось. Неужто это оно и есть? Тогда понятно, почему говорят, что слаще бабьего тела нет ничего.

Очень хотелось спросить того же Федора Воронцова, только вокруг все были люди, теперь толклись дядья Глинские, следили, чтобы Иван ни с кем долгих разговоров не вел. Случай подвернулся нечаянно…

Федор явно куда-то спешил, он слишком невнимательно слушал Ивана. Тому показалось обидным, пристал точно банный лист к мягкому месту: скажи да скажи, куда это торопишься, почему не хочешь посидеть со мной рядом? Чуть смутившись, боярин признался, что ему привезли знатную девку, уж больно хороша, не терпится попробовать ее тела. И тут князь потребовал то, от чего у Воронцова рот раскрылся:

– И я хочу!

– Чего? – осторожно поинтересовался Федор.

– Попробовать твою девку!

Воронцов мысленно ахнул. Конечно, Иван вымахал уже ростом со взрослого человека, да ведь ему только четырнадцатый… Отказать? Но князь как из опалы вернул, так и обратно отправит. Согласиться? Те же Глинские со света сживут.

Иван не дал раздумывать, вдруг поднялся и скомандовал:

– Пошли!

– Князь… – осторожно начал Воронцов, мучительно раздумывая, как бы выпутаться из этой истории. Иван обернулся и насмешливо спросил:

– Что, испугался? Или девки для меня жалко?

«Была не была», – мысленно махнул рукой Федор.

Девка оказалась непорченая, но почему-то опытная, ее сил хватило на двоих. А Глинские долго не могли взять в толк, чем это так доволен князь и где проводит время со своим любимцем. Когда Михаилу все же донесли о красавице, обучавшей мужскому искусству молодого князя, он довольно хохотал. Пусть лучше по девкам ходит, чем в дела лезть! Бабка Анна, напротив, была крайне недовольна. Братья Глинские в два голоса убеждали ее, что пока Иван тешится в постели, ему не до серьезных дел.

– Да ведь заразу подцепит!

– Тебе Ивана жаль? – Глаза Михаила остро блеснули.

Анна покачала головой:

– Пусть тешится…

Он и тешился. Воронцовская красавица быстро была забыта, сделала свое дело, и ладно. Нашлись другие, иногда даже не специально приведенные услужливым приятелем, а пойманные в том самом укромном уголке холопки… Все одно, сладкое это оказалось занятие… При одной мысли о возможности задрать кому-то рубаху Ивана часто кидало в жар и по телу пробегало приятное возбуждение.

Но даже такие удовольствия не отучили молодого князя от кровавых развлечений. По-прежнему летели наземь с высоты кошки и собаки, корчились в муках, разбившиеся, истекали кровью замученные, затоптанные конем, обожженные люди… Вид людских страданий явно доставлял Ивану удовольствие.

Иван стоял, сжав кулаки, ноздри его раздувались, губы сжались в тонкую ниточку. Потом вдруг опустил голову и быстрым шагом вышел вон. Бояре переглянулись меж собой.

– Экий он дерганый… – сокрушенно произнес Федор Воронцов. Он уже прикидывал, какую пользу можно извлечь из возмущения великого князя против Бутурлина, но придумать ничего не успел, все решил сам Иван.

Все так же тяжело дыша от бешенства, князь вбежал обратно в хоромы и вдруг указующим жестом ткнул в сторону Афанасия Бутурлина:

– Резать ему язык, чтоб не говорил невежливых слов супротив Глинских!

Стоявшие вокруг замерли, приказание князя было настолько неожиданным и страшным в своей нелепости, что никто не решился возразить. Конечно, Афанасий Бутурлин зря так отозвался о бабке Ивана Анне Глинской и его дядьях, но не лишать же боярина языка за это в самом деле! Пожалуй, никто бы не удивился, если бы голову сняли, но не язык. Иван победно обвел взглядом замерших от ужаса бояр, хмыкнул и добавив: «И немедля!», вышел уже не торопясь, нарочито топая, с гордо поднятой головой.

Самым страшным оказалось то, что Афанасию Бутурлину и впрямь драли язык в назидание другим, чтобы помнили, что и сам великий князь тоже Глинский по матери! Глинские были довольны, бабка Анна усмехалась:

– Мы еще покажем этим глупым московитам!

Она была очень довольна пятнадцатилетним внуком. Отрок, может, и горяч не в меру, но если его горячность умело направлять, то о Шуйских скоро никто и не вспомнит. Ивану постоянно внушалось, что вокруг враги, постоянно желающие ограничить его власть, а самим выдвинуться повыше… нет человека, который бы, оказавшись рядом с властью, не попытался и себе добыть хоть толику таковой… Он впитывал слова, как мягкая ткань воду, и раскалить добела Ивана можно было всего несколькими фразами, а уж дальше… Дальше не всегда удавалось подвигнуть молодого князя на скорую расправу, горячился, но в последний миг что-то останавливало. Тогда родственники принялись настраивать Ивана против тех, кто имел на него влияние, исподволь.