Обстрел оборвался так же как стремительно как и начался.

Лейтенант выждал еще минуту, протер глаза и осторожно поднялся на ноги, стараясь не поскользнуться. Вода стекала с него едва ли не водопадом, пронизывающая сырость пробралась в носки, покалывая больные ступни. Где-то под ногами истерически плакал Кальтнер, захлебываясь слезами.

— Я не… не могу… Я не… я не солдат!

Поблизости послышались голоса — солдаты его взвода высыпали из блиндажа. Выделялся пронзительный, визгливый голос Харнье, густ басовито требовал искать лейтенанта. Хейман прислушался. Даже отсюда, из ямы было слышно ровное, низкое гудение, идущее со стороны фронта — словно в огромную бетономешалку загрузили тонну-другую булыжников. Небо в той стороне, откуда доносился шум, мерно пульсировало мутным красноватым заревом.

— Здесь, они здесь! — закричал совсем рядом фельдфебель Зигфрид.

— Не солдат? Это не беда, — сказал Хейман рыдающему Эмилиану. Сплюнул попавшую в рот грязь и закончил. — Сегодня ты им точно станешь.

Анри Годэ провел ладонью по металлу брони своего «TSF». «Радиорено» внешне достаточно сильно отличался от родителя, главным образом, отсутствием башни. Вместо нее корпус венчала угловатая прямоугольная рубка. На самом верху, словно крыша многоярусной пагоды, громоздился широкий цилиндр с многочисленными вертикальными прорезями — наблюдательная башенка. В зареве вспышек, осветивших все вокруг, на боку рубки виднелась надпись белой краской — «Juge». Прямо под буквами тщательно, с соблюдением всех деталей, был выполнен рисунок Т-образной виселицы-«костыля».

Свое прозвище и нелюбовь ко всему британскому Годэ вынес из марта минувшего года, когда распроклятые «колбасники» начали очередное наступление против английского фронта. Из почти четырехсот танков, которыми располагали островитяне, в сражении участвовало менее двухсот, остальные либо встали по техническим причинам, либо бесцельно маневрировали. Но даже эти две сотни действовали разрозненно, контратакуя разрозненно и без плана, неся огромные потери. Машины останавливались от поломок и нехватки топлива, несли потери от вражеского огня, подрывались собственными экипажами, чтобы не достаться врагу. Менее чем за неделю британский танковый корпус потерял боеспособность и фактически прекратил существование. Исполняя союзнический долг и прикрывая разваливающийся на глазах фронт, в бой пошли французы, в том числе и танкисты на старых изношенных машинах, так и не дождавшиеся обещанных новеньких танков с заводов. В схватке за какую-то высоту, название которой Годэ вычеркнул из памяти, английская пехота залегла, оставив его старый «Шнейдер» один на один с немцами. Но французы не отступают, это знает каждый, и последующие сутки оставили Анри много неприятных воспоминаний, больную спину, нервный тик и очень стойкую неприязнь к трусливым «томми». Его товарищам повезло куда меньше… Прочитав рапорт Годэ по итогам боя, особенно пункты об организации взаимодействия с пехотой и ремонта подбитых танков, командир группы коротко бросил «прямо судья, которому не терпится услышать лязг гильотины». Прозвище пристало намертво, да Анри и не протестовал — судья так судья.

Впрочем, судя по всему, на этот раз ему повезет больше. Британский лейтенант привлекал своей несуетливой сдержанностью и пониманием подноготной работы танкиста-корректировщика. Да и о саперах-«крысах» Годэ был наслышан, оставалось надеяться, что слухи не преувеличивали их достоинства.

Он с привычной легкостью вскарабкался на крышу, спустился в тесную утробу танка. Как обычно, в первые мгновения танкисту показалось, что он живым спустился в могилу, пахнущую железом, маслом и бензином. Впереди гремел разводным ключом водитель Пьер, подкручивая муфту перископа. Он нервничал, это было заметно даже в сером сумраке подсвеченном единственной тусклой лампочкой. Пьера можно было понять — «Судья», сменив за год три танка, подбирал экипаж придирчивее, чем скупой отец жениха для единственной дочери, правдами и неправдами выбивал запасные ремни вентилятора и батареи для рации, но члены его экипажа все равно долго не жили.

— Заводи, — коротко скомандовал Годэ.

«Тихо. Как тихо», — подумал Дрегер.

Конечно, никакой тишины не было и в помине, казалось, весь фронт утонул в сплошном лязге, шуме моторов, резких, отрывистых командах. И все же… Нервозное, напряженное ожидание словно накрыло прифронтовую зону, приглушая каждый звук, так, что все время хотелось вытрясти из ушей невидимые затычки.

Концентрация сил на передовой достигла того предела, когда скрывать ее уже невозможно, теперь началась чистая гонка на время — кто успеет быстрее. Атакующие, которые подтягивали последние силы или обороняющиеся, которым нужно было стремительно провести по командной лестнице последние данные разведки. То, что наступление неизбежно и начнется в ближайшие часы, если не минуты — было уже очевидно каждому, кто наблюдал обстановку своими глазами. Но как быстро это узнают высокие чины в немецких штабах? Как скоро они выведут войска в траншеи и начнут подтягивать подкрепления?

Каждая выигранная минута в развертывании ударной группировки Антанты была минутой, которую проигрывали немцы. Абстрактное время, отмеряемое часовыми стрелками, становилось совершенно материальными солдатами, которые не успеют выйти на позиции, артиллерией, которая не успеет получить точные данные стрельбы, амуницией, которую не подвезут в нужное место. И в итоге — провалом или успехом всего наступления.

И Дрегер, ожидавший прибытие своего взвода у назначенного пункта, истово молился. Молился на неведомых ему офицеров — штабистов, планировщиков, организаторов, интендантов, потративших многие месяцы на расчет и создание огромного, но невидимого наступательного механизма. Именно от их работы теперь зависели жизни тех, кто готовился к отчаянному броску через нейтральную полосу и далее, к вожделенной победе.

Немецкие пулеметчики выпускали длинные звенья трассирующих пуль по «ничьей земле», к нервному лаю пулеметов то и дело присоединялись глухие хлопки минометов — передовое охранение чувствовало приближение больших неприятностей и по мере сил старалось отдалить их. Осветительные ракеты почти непрерывно взлетали в черное небо, в свете их крошечных солнц изломанные линии кольев и балок на нейтральной полосе казались вытянутыми прямо из земли пальцами нежити.

— Луна мертвых, — пробормотал кто-то за спиной Дрегера.

С запада изредка отвечали на немецкий огонь, но так же — дежурные пулеметы и отдельные минометные батареи. Артиллерии и стягиваемым частям строго запретили каким бы то ни было образом демаскировать себя.

С неба слышалось тяжелое басовитое урчание ночных бомбардировщиков. Навстречу им с земли поднимались лучи прожекторов, шарящие поверх молочно-белых пятен осветительных «люстр» подобно пальцам слепого. Почти наугад тявкали невидимые немецкие зенитки, рассыпая облачка шрапнели, но моторы продолжали злорадно гудеть. Сегодня ночью не все самолеты стремились прорвать завесу ПВО, многие скользила вдоль линии фронта, маскируя двигателями наземные шумы.

Тысячи орудий, от крохотной траншейной пушечки в передовом окопе до циклопических монстров на двадцатиколесных лафетах, занимали уготованные им позиции рядом со штабелями снарядов. Местами они стояли чуть ли не колесо к колесу. В этот раз отказались от привычных мешков с песком и стальных плит, укрывавших пушки и расчеты. Теперь защитой им должны были стать ночь, быстрота развертывания и маскировочные сети. Бывало, германские снаряды дежурного налета находили свои жертвы. Тогда многострадальная земля привычно впитывала свежую кровь, а небо озарялось фейерверком рвущихся боеприпасов. Но это были неизбежные потери, выбор слепого случая — никакой гений разведки не успел бы сообщить немцам позиции всех батарей, за считанные часы стянувшихся с половины фронта или выдвинутых из глубокого тыла.