Конвэй взглянул на него и сказал голосом, полным удивления:

— Считаешь, бессмыслица?

— Ну а как я могу считать иначе? Извините, Конвэй, скажу довольно грубо, но какой же здравомыслящий человек способен поверить во всю эту белиберду?

— Значит, ты по-прежнему полагаешь, будто нас переправили сюда по чистой случайности, по милости некоего безумца, который тщательно подготовил угон самолета, и только для того, чтобы доставить себе удовольствие перелетом в тысячу миль?

Конвэй предложил сигарету, и Мэлинсон взял ее. Разговор прервался, и оба они, казалось, были этим довольны. Потом Мэлинсон сказал:

— Послушайте, нет смысла разбирать каждое отдельное событие. Дело в том, что по вашей теории здешние люди послали незнамо куда человека с поручением завлечь чужестранцев. И этот парень целенаправленно обучался профессии летчика и тянул время, пока не подвернулась подходящая машина, готовая к вылету из Баскула с четырьмя пассажирами… Ну, не скажу, чтобы теоретически это было невозможно. Если взять этот эпизод сам по себе, о нем еще можно порассуждать. Но когда вы вставляете его в нагромождение таких вещей, которые уж абсолютно невозможны, — насчет лам, живущих столетиями, открытого ими эликсира молодости и чего-то там еще… Н-да, меня все это просто заставляет удивляться, какая муха вас укусила. И больше ничего.

Конвэй улыбнулся:

— Да, тебе в это трудно поверить. Поначалу вроде бы и я так думал, сейчас уж точно не помню. Конечно, история необычная, но, полагаю, ты согласишься, что и место это необычное. Подумай обо всем, что мы здесь увидели, мы оба, — о долине, заброшенной в неведомых горах, о монастыре с библиотекой, полной английских книг…

— О да, с центральным отоплением, современной канализацией, вечерним чаем и так далее. Действительно, все это просто чудесно.

— Хорошо, и что же ты отсюда выводишь?

— Признаться, почти ничего. Сплошная загадка. Но это еще не причина, чтобы верить сказкам о физически невозможном. Верить в горячую ванну, потому что вы сами в ней полоскались, — это одно. И совсем другое — верить в многовековой возраст стариков, голословно утверждающих, будто они прожили столетия. — Он опять рассмеялся и сказал с прежним беспокойным нетерпением: — Слушайте, Конвэй, это место вывело вас из равновесия, что в общем-то неудивительно. Собирайте свои вещи. Давайте уходить. Мы закончим этот спор через пару месяцев после славного ужина в ресторане «Мэйдн».

Конвэй спокойно возразил:

— У меня нет ни малейшего желания возвращаться к той жизни.

— Какой жизни?

— Той, о которой ты думаешь… Ужины… Танцы… Поло… Ко всему этому.

— Но я слова не говорил о танцах и поло! Впрочем, чем они плохи? Вы хотите сказать, что не пойдете со мной? Вы собираетесь оставаться, как и те двое? Тогда по крайней мере не мешайте мне смыться отсюда! — Мэлинсон отшвырнул сигарету и прыжком метнулся к двери. Глаза его горели. — Вы безумны, Конвэй! — крикнул он. — Вы спятили! Я знаю, что вы всегда спокойны а я всегда кипячусь. Но я по крайней мере в здравом уме, а вы нет! Меня предупреждали, когда я собирался в Баскул. Я думал, они ошиблись, но теперь вижу, правильно предупреждали.

— О чем предупреждали?

— Они говорили, что вас тряхануло взрывом во время войны и с тех пор у вас появились странности. Я вас не упрекаю. Знаю, вы ничего не можете поделать. И Бог ведает, как противно мне это говорить… Ох, я пойду. Все это пугает, гнетет. Но я должен идти. Я дал слово.

— Ло-Тсен?

— Да, если хотите.

Конвэй встал и протянул руку.

— Прощай, Мэлинсон.

— Последний раз спрашиваю: вы идете?

— Не могу.

— Тогда прощайте.

Они пожали руки, и Мэлинсон ушел.

Конвэй остался в одиночестве. Его одолевали мысли, подсказанные врезавшимися в память словами. Что все прекрасное преходяще и подвержено гибели. Что два мира в конечном счете несовместимы. И что один из этих миров всегда висит на волоске. Проведя некоторое время в размышлениях, он посмотрел на часы. Было без десяти три.

Он все еще сидел за столом и курил, когда вновь появился Мэлинсон. Молодой человек вошел взволнованным и, увидев Конвэя, отступил назад в полумрак, желая сначала собраться с мыслями.

Немного выждав, Конвэй спросил:

— Ау, что случилось? Почему ты вернулся?

Очевидная естественность вопроса подтолкнула Мэлинсона выйти на свет. Он стянул с себя тяжелую накидку из овечьих шкур и сел. Лицо его было пепельно-серым, тело била крупная дрожь.

— Мне не хватило духу! — вскричал он, всхлипнув. — То место, где нас связывали веревками, помните? Туда я дошел… А дальше не смог. Я боюсь высоты. И при луне все так страшно. Глупо, да?

Он совсем расклеился и забился в истерике, пока Конвэй не помог ему прийти в себя.

Успокоившись, Мэлинсон сказал:

— Им, здешним людям, нечего бояться. Никто никогда не посягнет на них с суши. Но Боже, как много бы я дал за то, чтобы пролететь над ними с грузом бомб!

— Почему бы тебе этого хотелось, Мэлинсон?

— Так как это место следует уничтожить — что бы оно в себе ни таило. Оно нездоровое и нечистое. А значит, оно тем более заслуживает ненависти, если окажутся правдой все небылицы, которые вы мне тут плели. Умудренные старцы ползают здесь пауками, подкарауливая каждого, кто приблизится… Грязно… И вообще, кому хочется жить до такого возраста? А насчет вашего драгоценного Верховного Ламы, то если он хотя бы наполовину так стар, как вы говорите, значит, пришла пора, чтобы кто-нибудь положил конец его страданиям… Ох, Конвэй, почему вы не хотите уйти со мной? Мне противно молить вас о личной услуге. Но черт побери, я молод, и мы были такими хорошими друзьями. Неужели моя жизнь ничего не значит для вас перед ложью, исходящей от этих страшных людей? А Ло-Тсен? Она тоже молода, и для вас это тоже ничто?

— Ло-Тсен не молода, — сказал Конвэй.

Мэлинсон поднял глаза и залился истерическим смехом:

— Ах, конечно, не молода! Какая там молодость! На вид ей семнадцать, но вы сейчас расскажете, что она просто хорошо сохранилась в свои девяносто.

— Мэлинсон, она появилась здесь в 1884 году.

— Вы бредите, дружище.

— Ее красота, Мэлинсон, как и всякая красота в мире, отдана на милость тех, кто не умеет ее ценить. Она нежное существо, которое может существовать лишь там, где хрупкие творения окружены любовью. Унеси его из долины и увидишь, что от него останется только далекое эхо.

Мэлинсон громко захохотал, будто откликаясь на собственные мысли, которые внушали ему уверенность.

— Этим меня не удивить. Именно здесь она остается только эхом, коль скоро она вообще может им быть. — И, помолчав, добавил: — Такой разговор ни к чему не приведет. Лучше отбросим поэтические упражнения и вернемся к действительности. Конвэй, я хочу вам помочь. Все это чистейшая чепуха, знаю, но готов поговорить о ней, если вам от этого станет хоть немного лучше. Допустим, то, что вы мне рассказали, находится в пределах возможного и действительно заслуживает внимания. Теперь скажите мне серьезно, какими доказательствами вы располагаете в подтверждение этой истории.

Конвэй молчал.

— Всего-то и случилось, что некто наплел вам всякого вздора. Даже от самого надежного человека, которого вы знаете всю жизнь, вы не приняли бы подобных утверждений без доказательств. А какие у вас тут доказательства? На мой взгляд, никаких. Разве Ло-Тсен рассказывала вам о себе?

— Нет, но…

— А почему же принимать на веру то, что говорят о ней другие? И все эти дела насчет долголетия — у вас есть хотя бы одно доказательство со стороны?

Конвэй немного подумал и сказал о неизвестных сочинениях Шопена, которые исполнял Бриак.

— Хорошо, мне это ничего не говорит, я не музыкант. Но даже если они подлинные, разве не могло быть так, что они попали ему в руки иным путем, не тем, который подтвердил бы правдивость его истории?

— Несомненно, могло бы.

— Теперь об этой существующей, по вашим словам, методе — о сохранении молодости и так далее. Что это? Вы говорите, некое лекарство. Ладно, я хочу знать, какое лекарство. Вы его хоть раз видели, пробовали? Кто-нибудь представлял вам точную информацию на этот счет?