Скоро Том решил заказать еще кружку, и мы с ним заговорили. Спросили, как звать и чем занимается. Он ответил, что рисует, а потом началась обычная болтовня. Быстро и просто. Мужик зашел в бар и вклинился в разговор. Даже трудно представить, что его здесь не было. Никто не знал, откуда Том пришел или где родился. Он излучал что-то очень тихое. Настоящее спокойствие. Достаточно открытый человек, который может легко стать лучшим другом, но все равно будто находится в другом измерении. Мы ладили, хотя обычно компания старых приятелей неохотно пускает кого-то внутрь.
Том остался у нас на все лето. Снял жилье сразу за углом. По крайней мере, он так говорил. Я-то его квартиру никогда не видел; думаю, другие — тоже. Том был закрытым человеком, как стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. Когда в тот день он вышел из бара, мог спокойно раствориться в воздухе, свернув на соседнюю улицу. Столько мы о нем знали. Но по утрам парень всегда приходил с одной стороны площади, с мольбертом за спиной и коробкой с красками под мышкой. Еще он вечно носил это черное пальто, словно врос в него, но от жары явно не страдал. Самое забавное, что, когда ты стоял рядом с ним, тебе вроде тоже становилось прохладнее. Помню, Пит еще говорил за бокалом пива, что не удивится, если пойдет дождь, а Том придет к нам абсолютно сухой. Глупые разговоры, конечно, но Том всегда рождал подобные мысли.
Бар Джека выходил прямо на площадь; вроде той, которых больше в городах не делают: большой и пыльной, со старыми дорогами, уходящими из каждого угла, высокими магазинами и домами со всех сторон. Посередине красовался фонтан, по кругу обложенный булыжниками. Никто в городе не помнил, чтобы он когда-нибудь работал. В середине лета старая площадь была вечно забита туристами в розовых спортивных костюмах, сшитых словно из полотенец, и мерзких пиджаках. Столичные просто глазели, периодически вопили «Уау!» и фотографировали нашу причудливую ратушу, старые магазины и даже странных нас — аборигенов, если мы стояли слишком долго. Том сидел около фонтана и рисовал, и пришлые могли часами за ним наблюдать.
Том никогда не рисовал дома, площадь или древний кинотеатр. Он изображал животных и делал это так, как вы и представить себе не можете. Птиц с крыльями в голубых пятнах, кошек с пронзительно-зелеными глазами… Все, что появлялось у него на холсте, выглядело живым, словно готовилось соскользнуть с бумаги. Он никогда не использовал естественные цвета — сплошной красный, пурпурный, темно-голубой, зеленый, — и все равно картины просто искрились жизнью. Смотреть за его работой было невероятно увлекательно: Том вытаскивал свежий холст, какое-то время сидел, смотря в пустоту, затем обмакивал кисть в краску и проводил линию — иногда красную, иногда синюю. Мазок за мазком, и прямо у тебя на глазах появлялось животное. Когда Том заканчивал, невозможно было поверить, что это создание до сих пор не существовало в природе. Потом он разбрызгивал на холст какую-то жидкость, чтобы зафиксировать краски; лепил ценник, и поверьте мне, обычно картины продавались прежде, чем Том успевал поставить их на землю. Рассеянные бизнесмены из Нью-Джерси или еще откуда-то, их скучающие дамы оживали на глазах, вероятно впервые за много лет. Они уходили с одной из его работ, обняв друг друга, и выглядели так, словно нашли нечто, о чем давным-давно позабыли.
Около шести Том заканчивал рисовать и шел в бар. Смотрелся он как морской лайнер среди гребных лодок и говорил всем и каждому, что вернется завтра и будет рад нарисовать для них картину. Затем покупал пиво, садился с нами, смотрел игру, а на его одежде не было ни единого пятнышка краски. Думаю, Том настолько контролировал весь процесс, что даже малейшая частичка шла именно туда, куда надо.
Однажды я спросил его, как он вообще может продавать свои картины. Мол, если бы я делал что-то настолько хорошо, никогда не смог бы отдать это, хранил бы при себе. Посмотреть, полюбоваться… Том задумался буквально на секунду, а потом ответил, что все дело в том, насколько много самого себя ты вкладываешь в дело. Если заберешься внутрь слишком глубоко, вытащишь что-нибудь оттуда, а потом выплеснешь на бумагу, действительно не сможешь это отпустить; придется проверять, хорошо ли привязано то, что вышло из недр души. Приходит время, когда у художника получается настолько правильная и хорошая картина, что она становится исключительно личной, и ее никто не понимает, кроме самого автора. Ведь только он знает, о чем идет речь. А повседневные картины появлялись только благодаря любви Тома к животным, и он радовался, что его холсты нравятся другим. Может, он и вкладывал в них частичку себя, но с вырученных денег покупал пиво. Мне кажется, в этом Том походил на всех завсегдатаев бара Джека: если просто любишь языком почесать, не нужно говорить о чем-то важном.
Почему животные? Думаю, если бы вы увидели Тома, не стали бы задавать этот вопрос. Он любил их, а они любили его, вот и все. Больше всего Том обожал кошек. Папаня мой частенько говорил, что коты — это такие машинки для сна, которых послали на землю, чтобы они спали за людей. Когда бы Том ни работал на площади, парочка пушистиков вечно лежала, свернувшись клубком у его ног. А когда он решал сменить материал, всегда изображал кошек.
Время от времени Том уставал от бумаги, вынимал мелки, садился прямо на раскаленный тротуар и рисовал на нем. Я уже рассказывал вам о картинах, но эти рисунки… Совсем другое дело! Их нельзя было продать; им грозила неминуемая гибель под дождем, а потому Том вкладывал в них больше самого себя. Всего лишь мел на пыльной мостовой и всякие странные цвета, но, поверьте, дети близко к ним не подходили, настолько реальными выглядели эти кошки. И не только дети. Люди просто стояли в паре футов, смотрели, в их глазах отражалось удивление, а рты поневоле открывались. Если бы рисунки продавались, кое-кто из туристов ради них с удовольствием бы заложил собственный дом. И самое забавное то, что пару раз, открывая утром магазин, я замечал мертвых птиц, которые лежали прямо на рисунках. Словно те спустились на землю, а потом перепугались, увидев, на ком сидят, и от страха умерли на месте. По-видимому, трупики приносил настоящий кот — вид у некоторых был явно пожеванный. Я их обычно выбрасывал в кусты и видел характерные раны.
В то лето старина Том стал настоящим спасением для многих матерей, которые выяснили, что могут оставлять с ним своих малышей и спокойно идти гулять по магазинам, даже выпить стаканчик содовой с подругой и вернуться. Дети могли часами неподвижно сидеть рядом с художником и наблюдать за его работой. Тот не возражал, разговаривал с ребятней, веселил их. А смеющиеся дети — одно из самых приятных явлений на земле. Они такие юные и любопытные, мир вращается вокруг них, и от их радости жизнь кажется светлее. Возвращаешься в те времена, когда еще не знал зла, все было хорошо, а если и тревожили какие-то проблемы, то назавтра они проходили.
Пора перейти к главному… Был один маленький мальчик, который не слишком много смеялся. Он просто тихо сидел, наблюдал и, сдается мне, больше нас знает, что произошло тем летом. Хотя словами произошедшее, скорее всего, будет трудно описать.
Звали его Билли Макнилл; сынок Джима Валентайна, который работал механиком. Иногда он калымил с Недом на заправке, а после работы участвовал в гонках на побитых машинах. Почему его парень носит фамилию Макнилл? Однажды в воскресенье Джим слишком резко свернул, машина перевернулась, бензобак взорвался, и всех колес тогда так и не нашли. А год спустя его жена, Мэри, повторно вышла замуж. Бог знает почему! Ее предупреждала вся округа и друзья, но, похоже, любовь действительно слепа. Сэм Макнилл и в лучшие дни не страдал от избытка работы, в основном пил да с дружками болтался, а те не всегда были в ладах с законом. Думаю, Мэри надеялась на маленькое чудо, но зрение к ней вернулось быстро: прошло совсем немного времени, как Сэм длинными и пьяными вечерами стал пускать в ход кулаки. Мэри тогда практически не выходила из дому. В наших краях люди без стеснения разглядывают синяки под женскими глазами, и даже глухой мог услышать, как ветер разносит многоголосый шепот: «Мы же ей говорили!»
