Красивая, обсаженная высокими деревьями улица, на которой стояло здание, прежде занимаемое интернатом, когда-то носила имя голландской королевы Вильмы, а потом была названа в честь русского писателя Горького. Никто этому не удивился, потому что к тому времени и улица Терез, часть Большого Кольца, уже называлась улицей Ленина, и другая часть, улица Таможенная, — улицей Толбухина; счастье еще, что хоть улице Клаузаль, где по выходным ждала Габора Блюма дома мать, оставили старое имя.
Все это было давным-давно. А в пять тысяч семьсот тринадцатом году, в месяце тишрей, Балла на уроке закона Божьего рассказывал об исходе евреев из Египта. И вдруг сказал: «Вообще-то нам тоже скоро придется уходить отсюда». Шум поднялся невероятный. Балла, однако, на упорные вопросы воспитанников ответил лишь: одно влиятельное учреждение настаивает, чтобы интернат убрался отсюда, из окрестностей Городской рощи, из этого роскошного трехэтажного особняка, который вот уже полстолетия дает кров мальчикам-евреям, оставшимся без отцов или круглым сиротам. Одна из причин — соседство израильского посольства. Габор Блюм, конечно, уже тогда утверждал: ни о каком учреждении тут речь не идет, просто коммунисты хотят выставить отсюда сирот-евреев, потому что очень им приглянулся прекрасный особняк.
В отличие от фараона, который в свое время всеми правдами и неправдами пытался удержать народ Моисеев в Египте, так что Господу пришлось напустить на него десять казней египетских, данное учреждение очень даже торопило исход, в то время как евреи, против обыкновения, совсем не прочь были остаться.
Говорят, в те дни, где-то перед Йом-Кипуром, дирекция интерната устроила совещание. Кто-то предложил: давайте напишем письмо руководителю страны, который — вот ведь везение! — unsereiner. Имея в виду это счастливое совпадение, можно, как бы между делом, попросить замолвить за них словечко и спасти от выселения. Но тут, говорят, один рабби, древний старик, который, видимо, считал, что терять ему все равно нечего, воздел руки к небу и воскликнул: «Seid ihr Meschugge? Вы с ума посходили? Мало того, что этот мошенник из наших, так мы еще и напомним ему об этом?» Словом, собравшиеся в конце концов отказались от мысли писать прошение.
Роби Зингер считал, что высокоавторитетные члены дирекции допустили большую промашку. В конце концов, руководитель страны известен был как человек добрый и мудрый, этого даже гои не отрицали, а в школе про него только так и говорили: он — наш мудрый вождь, родной отец для каждого ребенка. И тут ему предоставлялся прекрасный случай все это доказать. Но случай, видит Бог, был упущен, а теперь что говорить; евреи так много всего упустили, так много всего стерпели, что одним случаем больше или меньше — какая разница!
И пришел печальный день, один из дней месяца швата пять тысяч семьсот четырнадцатого года, когда Пештский интернат для мальчиков-сирот переселился в Обуду. Правда, Господу не пришлось возиться с разделением вод Дуная, чтобы сто десять воспитанников во главе с воспитателями перешли по дну его, ставшему сушей, на другой берег: все они просто сели на 66-й трамвай и переехали реку по мосту Маргит. Странствие — если, конечно, считать улицу Лео Франкеля и улицу Лайош пустыней — тоже продолжалось не сорок лет, а всего сорок с чем-то минут. А вот уж цель путешествия, заброшенный многоквартирный дом на улице Зичи, при всем желании трудно было бы сравнить с Ханааном.
Разница была настолько разительной, что это признал даже рабби Шоссбергер. «Отныне придется нам жить немного теснее, — сказал он перед воспитанниками на первом богослужении. — Однако после всех тех испытаний, что стали уделом нашего народа за пять тысяч семьсот лет, мы не должны быть слишком требовательными: ведь то, что мы вообще живы, это настоящее чудо и Божье благодеяние».
Из этих утешительных слов Роби Зингер сделал для себя вывод: в чуде в общем-то ничего особенного нет, чудо — это всегда то, что как раз имеет место быть, и чудом оно потому и является, что имеет место быть. До сих пор чудом был роскошный особняк на аллее Королевы Вильмы, а теперь чудо — ветхий дом на улице Зичи. В то же время вовсе не было чудом то, что интернат, борясь с тяжкими денежными затруднениями, вынужден был продать свою дачу на живописном берегу Дуная: туда каждый год, в месяце сиван или тамуз, интернат выезжал, на пароходах «Кошут» или «Петефи», и проводил там все лето. Теперь они довольствуются более скромным чудом: во время летних каникул каждый день ходят пешком по мосту Сталина на другой берег, в Народную купальню.
Что говорить, обмен вышел не ахти какой! В Городской роще по дорогам носились сверкающие автомобили, здесь же, в Обуде, по улице громыхает тридцать третий трамвай; на аллее Королевы Вильмы у интерната был свой двор, а здесь им приходится строиться в пары, даже чтобы идти в синагогу. Где прежняя огромная столовая с кухней и раздаточной? Где прекрасно оборудованная душевая, центральное отопление, где просторный зал для игр, который в дни праздников, если распахнуть широкие двустворчатые двери, можно было превратить в синагогу? И что они получили взамен? Сырые стены, тесные комнатки с чугунными печурками в углу — печурки эти нужно было растапливать каждое утро, — тесное банное помещение со ржавыми душевыми розетками, в которых добиться нужной температуры воды было почти невозможно… Словом, все, буквально все было здесь несравненно хуже, чем в Пеште.
А орган! Утрату органа Роби Зингер ощущал как самую большую и самую чувствительную. Это был поистине величественный инструмент, в котором словно слышался голос самого Всевышнего, особенно по большим праздникам, когда интернатским хором приходил дирижировать господин Лисняи.
В тот скорбный день, в конце месяца тевет, когда в здании на аллее Королевы Вильмы состоялся прощальный обед, с Францишкой, воспитательницей самых маленьких, случилась истерика, Балла расхаживал туда-сюда с мрачным лицом, держа под мышкой олеографию с портретом Мозеса Мендельсона. Он, Роби Зингер, после обеда поднялся на второй этаж, в зал для игр, которым по праздникам пользовались как синагогой. Столов и стульев там уже не было, только на пыльном полу остались светлые следы от ножек вынесенной мебели, а высоко под потолком молчали в одиночестве трубы органа. Сыграть бы на нем напоследок, думал он, пускай бы еще раз прозвучала слава Творцу, прежде чем инструмент перейдет учреждению с неведомым названием или в руки других гоев. И, уже по дороге в Обуду, на шестьдесят шестом трамвае, с нехитрыми пожитками на плече, Роби все переживал обиду, то ли на себя, то ли еще на кого-то: большой это грех, не надо было оставлять орган, инструмент Всевышнего, на том берегу Красного моря.
Все-таки евреем быть в самом деле просто, думал Роби Зингер; даже здесь, в Обуде, это сопряжено с определенными преимуществами. Какое изумительное зрелище, например, когда в синагоге раздвигается занавес хранилища Торы и за ним открывается внутренняя облицовка, словно небосвод, но небосвод куда более красивый, куда более «небесный», чем настоящий. Или в пятницу вечером, когда воспитанники, сидя вокруг длинного обеденного стола, бормочут брохес, а во рту у них скапливается слюна в предвкушении скудного, но все же праздничного ужина. Или когда вечером седера, оставив отдельный стул для пророка Илии, все поют хором, приглашая его в гости. «Элияху ханави», — гремит из года в год песня-приглашение, и, хотя желанный гость так ни разу и не появился за их столом, Роби Зингер каждый раз с замиранием сердца смотрит на пустой стул и прибор напротив или на дверь, даже на окно: ведь пророк может появиться откуда угодно. А какой это прекрасный обычай, когда мальчик, проходящий бармицву, раздает сверстникам маленькие подарки, специально для этой цели выделенные общиной: например, в прошлом году восьмиклассник Фрид, круглый сирота, раздал тридцать шоколадок «Соратник»! Он, Роби Зингер, когда наступит день его приобщения ко всем обязанностям взрослого человека, не нарушит обычая, он будет великодушным, уже хотя бы по той причине, что к этому моменту останется позади мучительная процедура обрезания.
