Прозвучало это сильнее, чем «полцарства за коня!». У Кайтуся загорелись глаза, и он незаметно кивнул. Получить у судьи лишнюю копию шедевра не представляло труда.

— …Не имея опыта, спаивалась водкой сознательно и без закуски, — городил судья дальше. — Обвиняемому только того и нужно, чем и воспользовался, отвезя её на отдалённый дачный участок, тогда как собирались дома. На месте преступления тащил её за руку и говорил неправду, будто боится собаки. Ударил потерпевшую лицом о капусту и пустил кровь. Ввёл в подвал и в заблуждение, что калитка закрыта, а была открыта. Пострадавшая кричала и поначалу не давала своего согласия на половой контакт, аж распухла…

— Боже, милостивый, кто ему такое написал? — тихонько ахнула Патриция, тогда как судья, сердито замычав, принялся шуршать бумагами. Только с третьей попытки ему удалось перевернуть страницу.

— Исходя из вышеизложенного, признать его виновным… Тьфу, чёрт, не то…

Оказалось, что перевернул сразу две страницы и угодил на окончание. Разгневавшись не на шутку, судья послюнявил палец и смог наконец восстановить нужную последовательность, тем не менее продолжил читку с середины абзаца:

— …Крепко держа её за руки, снял свои брюки и принудил жертву снять нижнюю одежду без свитера, поскольку было холодно. О насилии свидетельствует то, что он оторвал ей пуговицу. Это вещественное доказательство в распоряжении суда. Также наставил ей большое количество синяков на разных нижних конечностях. Совершил с ней половой акт, после чего заявил, что она не является девственницей. Не дал веры её словам и принудил к плачу. А затем отвёз её домой на такси марки «Варшава».

Текст судье, видимо, так опротивел или был столь неразборчиво написан, что он даже не мог его членораздельно прочитать. Небрежно бормоча начала и концы нескольких фраз, сердитый сморчок совершенно игнорировал их середины, время от времени повышая голос.

— Медицинское обследование показало, что потерпевшая была девственницей. По показаниям свидетелей признаётся, что была, и обвиняемый это использовал, как человека неопытного. Исходя из вышеизложенного, признать его виновным в изнасиловании и назначить наказание в виде двух лет лишения свободы. Приговор может быть обжалован…

Не закончив фразы, прикольный старикан последний раз шваркнул молотком по столу и, нетерпеливо отпихнув попавшегося ему на пути заседателя, исчез с горизонта. В зале остались озабоченный прокурор, собирающий свои бумаги, и совершенно ошарашенный адвокат, который намеревался выступить с официальной апелляцией и теперь растерянно сжимал в руке заранее подготовленный документ, не зная, куда его девать.

Прошло не менее минуты, прежде чем все зашевелились и стали расходиться.

— Стоило дожидаться, — похвалила, правда, неизвестно кого, Патриция. — Ни за что бы не поверила, если бы не слышала своими собственными ушами и не видела своими собственными глазами. Теперь что?

Она пропустила выходивших и дождалась Кайтуся.

— Чего он от тебя хотел? — неприязненно спросил тот, прижимая к животу не особо толстую пачку бумаг.

— Кто?

— Этот пижон златовласый. Ты же знаешь, кто он такой?

О том, что Кайтусь терпеть не может эффектных блондинов, Патриции было прекрасно известно. Вопрос её позабавил.

— Знаю. Отличный пловец.

— Вот и плыл бы отсюда. Сам хвалился?

— Зачем ему. Мне это давным-давно известно. И не он от меня, а я от него.

— И чего бы это? Интервью? Олимпийский чемпион на процессе в Плоцке?

У Патриции не было ни малейших сомнений, что о консультанте Кайтусю известно не меньше её.

— Олимпийского чемпиона все знают в лицо. А чего от тебя хотела Стася?

Кайтусь и без того злился, а известие о давнем знакомстве с белокурым пижоном только подлило масла в огонь. Давным-давно, это когда? У неё, между прочим, муж был. Изменяла мужу с этим грекоподобным консультантом? Она вроде моногамная, а на верности так у неё вообще пунктик.

Патриция не отстала и повторила вопрос. Кайтусь разумно решил, что лучше не дуться, а ответить, тогда, глядишь, удастся чего не то выяснить и насчёт блондинистого пловца. Что же до обоснования приговора…

Воспоминание о сём шедевре явно улучшило настроение прокурора.

— Стася изменила своё мнение о гнусном насильнике и заинтересовалась апелляцией, — сообщил он Патриции. — Возможен ли условный, скажем, приговор, если она признается, что с самого начала готова была согласиться… А не грозит ли ей тюрьма за дачу ложных показаний? А что твой золотой мальчик?

— Погоди. И что ты ей ответил? Чем дело кончилось?

— Что за ложные показания у нас никого пока не посадили. Выдал ей государственную тайну. А вот насчёт апелляции пусть иллюзий не питает. Условно-досрочное при хорошем поведении, и об этом спрашивала, ещё куда ни шло, но зависит от пани Ванды, о чём я эту переменчивую Стасю уже не стал информировать. А что твой пижон? Чего ты от него хотела? Освежить милые воспоминания?

Они уже спустились с лестницы, пропустив вперёд всю оживлённо беседующую публику, и двинулись к гостинице Патриции.

— С чего ты взял, что они милые? Он умел плавать, а я нет, тоже мне радость…

— Так ты же умеешь? — удивился Кайтусь.

— Из зависти научилась. Погоди, кончай с ерундой. Я тоже насчёт апелляции… Мне показалось, что готова была ещё до окончания разбирательства, и, похоже, Островский совсем растерялся. Так и застыл с бумагой в руке… Где пани Ванда?

— В это время должна быть в прокуратуре. Ей иногда случается заглянуть на работу. Слушай, ты освобождаешь номер? Едем назад в Варшаву?

— Я — да, хватит с меня этого изобретения, что только зовётся душем, чуть себе струёй воды глаз не повредила. Как ты, не знаю.

— Я тоже.

— Тоже глаз?..

— Нет. Тоже возвращаюсь.

— Но сперва пани Ванду хочу…

— Я тоже. Жду тебя в прокуратуре.

И к немалому удивлению Патриции, Кайтусь резко повернул назад к зданию суда. Прокуратура была совсем в другой стороне, хоть и недалеко, а гостиница — совсем рядом. Патриция двинулась было туда, но засомневалась. Не мешало бы напомнить Кайтусю о литературном произведении судьи. Она во что бы то ни стало хотела его заполучить, чтобы сохранить на веки вечные. Вспомнила, что шедевр требуется перепечатать на машинке, а если машинистка под стать судье, то дело может затянуться. Сама скорей бы перепечатала. Надо было раньше предложить свою помощь… Вот балда!

И крайне недовольная собой журналистка направилась к гостинице, чтобы упаковаться и сдать номер. Времени это заняло всего ничего, но у стойки администратора она опять повстречала Зигмунда.

— Уезжаешь?

— Ясное дело, давно пора. А ты нет?

Зигмунд оглянулся. Никто не подслушивал.

— Я ещё должен проследить за апелляцией. Уже лежит у высшей инстанции на столе, правда, с завтрашней датой, зато с сохранением приговора и подписанная. Не хватало ещё, чтобы этот старый дурак выслал приговор тоже с завтрашней датой. Любой бред должен иметь свои границы.

— А мне показалось, что для некоторых границ не существует. Но процедуру надо соблюсти. Так когда?

— Думаю, послезавтра. Уж больно сильно забулькало в болоте. Я, разумеется, на всякий случай приеду. А ты?

— Тоже буду, из чистого любопытства, — заверила Патриция, зная, что точную дату выведает если не у Кайтуся, то у пани Ванды. Воспользовавшись помощью Зигмунда, который запихал её сумку на заднее сиденье, журналистка взглянула на консультанта.

— Хотелось бы узнать продолжение, — задумчиво протянула она. — Место у яслей…

— У корыта, — сухо поправил Зигмунд. — Не обижай лошадей. Это благородные животные.

— У корыта, — согласилась Патриция. — Особого значения не имеет, но я люблю детали. Тебе все подробности известны, может, поделишься?..

— Если приедешь на апелляцию, поболтаем. А может, и не только?..

В кабинете пани Ванды обстановка была гораздо менее питательная, чем дома. Кофе — пожалуйста, кофе в кабинете имелся, и даже весьма приличный, поскольку абы чего госпожа прокурор не пила.