– Гликоген… – прозвучал застенчивый шепот с далекой задней парты.

Бурт вцепился взглядом в яблоню – лишь бы не оборачиваться, не возвращаться в унизительную реальность.

– Гликоген! – послышалось чуть смелей.

Бурт уставился в противоположное окно, открывающее захватывающий вид на кафедру гистологии. Мелкая фигура старательно подметала там пол.

– В печени, Анатоль Семеныч, образуется гликоген.

И секундой позже:

– Бля.

– Что-что? – развернулся Бурт.

Антон Серых встал.

– Говорю же, гли-ко-ген.

Все посмотрели на Серого.

– Ты че? – спросил Санек.

– Я – ничего. Мне интересно. Продолжайте, профессор, продолжайте…

Впоследствии, как я уже говорила, Санек закрутил роман с Воронцовой. Они обжимались возле мужского туалета. Когда оттуда выходил Коротков, он стремительно пробегал мимо, будто ничего не замечая. А Серый натурально подсел на химию. В его нехитром лексиконе появились такие слова, как «глюкогенез», «аминофосфорная кислота» и «алиментарная гиперкемия». Только Анатолию Семеновичу от этого не становилось легче. Просыпаясь утром, он проклинал тот день, когда Игнатьев несмело попросил его о помощи. Правда, на горизонте уже маячила финишная ленточка – до экзамена оставалось полгода, можно было попытаться дотерпеть. Но главная проблема заключалась для Анатоль Семеныча не в том, что его, мягко говоря, используют, а в том, что его буквально выдрали из естественной среды обитания, выкинули, прошу прощения, как рыбу на берег. То есть принудили к общению. Внутри педагога зрел мятеж, его спокойствие пошатнулось. Страх и подавленность породили ярость. И, согласно закону дисперсии, однажды прогремел взрыв.

Это случилось прелестным апрельским днем. Под обледеневшим снегом зачернели первые лоскуты асфальта. Дворняги повылезали из-под капотов машин…

Я шла на химию, сумка с учебниками больно оттягивала плечо. У крыльца мне встретились Коротков с Лаврентьевой. Это случилось уже после того, как мы всей группой поняли, ху из ху. Особенно относительно Кати.

Всем уже давно было ясно, что Лаврентьева к Леше неравнодушна, но ее чувство оставалось безответным. Катя топталась у двери, не позволяя нашему отличнику уйти.

– Слушай, а у тебя, значит, кто-то есть, я так понимаю.

– Катя…

– Не ври только, ладно?

– Кать…

Тут к ним подлетел Власов.

– Лаврентьева, отстань от человека. Что, не видишь – он еще морально не готов.

– А когда он будет готов, скажи? Посмотри на него – взрослый парень, сильный, перспективный… Лешка, может, ты голубой?

Леша покосился на Власова, и тот сразу пришел ему на помощь:

– Не нравишься ты ему, понимаешь? Усвой, Лаврентьева, ты не мешок с баксами. Ты не можешь нравиться всем.

– Мешок она, мешок, – вмешался откуда-то возникший Бабин, молодой и навязчивый младший преподаватель физиологии, которому почему-то хотелось дружить со студентами. – Мешок она, мешок. У нее же папаша…

Лаврентьева всхлипнула, покраснела и вбежала внутрь.

Я осталась с Коротковым и Власовым на крыльце.

– Леш, я не врубаюсь. Хоть убей. Химия для меня – мир загадок. А денег нету. Что делать, а, скажи?

Леша кивнул, посочувствовал, а Власов сказал:

– Форель, не падай духом. Выше нос, шире взгляд!

– Не понимаю…

– Попробуй стать полезной. Предложи себя, например, в качестве журналиста. Напечатай им какую-нибудь научную статью. Или, ну не знаю. Вымой, что ли, кабинет…

Коротков сказал:

– Вова, она сама все выучит. Материал-то несложный. Даш, правда, ты все выучишь?

– Нет, не выучу. Вызубрить-то я могу, а вот понять – это уже выше моих способностей.

– Ты можешь пойти подопытным на факультет. Твои химические реакции станут научным пособием.

– Правильно, Вов, – сказал Леша. – Уж лучше чтоб на тебе опыты ставили, подключали к черепу электроды и кололи ацетилхолин, чем взять и все выучить.

– Ты нас, двоечников, не поймешь, – сказал Власов с тоской. Леша вежливо улыбнулся и виновато кивнул, а я согласилась с Власовым.

После очередного краха на занятии я пошла в преподавательскую. На крохотном стуле восседал профессор Соболев. На его богатом животе лопался грязный халат. Средняя пуговица не выдержала и отскочила. В пепельнице дымилась сигара.

– Ничего не говори. Я знаю, зачем явилась.

Я медленно кивнула и села напротив.

Конечно, он знал. И все это знали. Соболев никогда не брал деньгами, у него их и так навалом. Человек занимается ремонтным бизнесом. Но и за просто так профессор никому не помогал. Через пару мгновений в преподавательскую влетел маленький, сутулый студент.

– А в какую, говорите, прачечную?

– Запомни, придурок. «Бе-ло-снеж-ка». Или тебе это слово надо записать?

– Роман Евгенич, такой на улице Правды нет.

– Ну, тупица. Ладно. Ищи другую. Но со скидкой. И запомни – под лацканом – чернильное пятно. А на воротничке у нас что?

– Жирные разводы! – уверенно выкрикнул парень.

– Молодец. Все. Вылетел пулей. А зачетку оставь у меня.

– Спасибо вам! – Мелко кланяясь, студент удалился.

Большим и указательным пальцами Соболев вытер белые сгустки слюны с уголков губ. У него была сильная одышка. Голос – хриплый и прерывистый. Халат серел от пота. Лоб украшали сверкающие испарины. В моих почти что медицинских мозгах оформился вывод: «холестерин».

– Это ты у нас, значит, Форель?

– Я. Если честно…

– Молчать. Чем родители занимаются?

– Мама – журналист, папа – психолог.

– Братья-сестры имеются?

– К сожалению, нет.

– А ты случайно не знакома с представителями шоу-индустрии?

– Что?!

– А кто-нибудь в прокуратуре служит?

– Я бы не сказала…

Соболев задумался. Он докурил сигару, качнулся назад и медленно водрузил китовые ноги на стол.

– Ммм. Что с тебя взять-то?

Затем, долгой секундой позже:

– А у тебя есть, скажем, какие-нибудь таланты? Ты танцуешь? Или, может, поешь?

– Ну разве что как любитель.

– Продемонстрируй.

– Прямо здесь?!

– А что, в анатомичке тебе спелось бы лучше?

Я опрокинула голову вниз. Кажется, это был последний раз. Да, точно. Начиная с того момента я решила прекратить терпеть. Я больше не буду позволять над собой издеваться. Но пока эта мысль касалась отдаленной перспективы.

– Слушай, а как у тебя с аккуратностью? Дай тетрадь, гляну почерк.

– Переписать что-то надо? Не вопрос. Это я люблю (кстати, действительно люблю).

– Нет, не переписать. А руки у тебя – хорошие? Моешь часто?

– Прошу прощения?

– Ну, я вижу – ты девушка аккуратная. У меня для тебя серьезное партийное задание.

– Спасибо, – говорю, – товарищ Берия…

В моей голове бегущей строкой промелькнул список всевозможных вариантов, включая нехитрые хирургические манипуляции, а также действия уголовно наказуемого характера, связанные с химией или секс-услугами. Я почувствовала, что бледнею.

– В общем, речь идет о пяти килограммах сельди. Ее надо порезать. Только смотри у меня, режь тонко! Чтобы каждый кусочек просвечивал!

– Извините, я что-то не пойму.

– Банкет у меня, дура! Завтра тебя встретит человек. У него в руках будет два черных полиэтиленовых пакета. Он тебя узнает. Так что сама не подходи. Дальше идешь в лабораторию, торчишь там хоть до ночи и режешь сельдь. Ясно или не ясно? Или хочешь все-таки спеть?

– Нет, – сказала я, – с сельдью у меня выйдет лучше.

– Умница. Все, дуй отсюда.

– А как же…

– Не волнуйся. Я беру это на себя.

Рита услышала все и сказала:

– Форель против сельди. Кто победит?..

На следующий день я встретила человека с пакетами. Им оказался лаборант Сережа, друг Коли Игнатьева. Он любезно помог мне дотащить пять килограммов рыбы вверх по лестнице. Я прикрыла дверь, достала доску для порошков, помыла ее и начала резать.

Работа оказалась неприятной. Ноги сразу затекли. Тогда я переместила всю рыбу на парту; при этом добрая ее часть скатилась на пол, серым мясом вниз. Моя месть заключалась в том, что я его так и не сполоснула.