Эйсай (1142–1215) был монахом. Он мечтал избавить Тэндай (школу «Террасы неба») от парализующего эзотеризма, которым ее с IX в. некстати обременили аристократы. Поэтому он отправился в Китай, чтобы пополнить знания. Вернулся он в 1191 г. потрясенным: он только что обнаружил там течение, зародившееся давно, в VII в., но совершенно неизвестное в Японии. Речь шла о мышлении, делавшем акцент на очень систематизированной практике медитации (на санскрите Дхъяна, по-китайски Чань, по-японски Дзэн).

Основной его идеей оставалась та, которую Сайте принес в Японию в 805 г.: любое одушевленное или неодушевленное существо имеет в себе природу Будды. Но Дзэн, чтобы выявить в обычном человеке «зародыши буддичности», использовал оригинальный и оптимистический метод развития, по крайней мере в принципе: он включал в себя веру в прогресс, признание достоинств учения и лучезарного могущества учителя. Таким образом, чтобы достичь «пробуждения» ( сатори), вовсе незачем каждому удаляться от мира или замыкаться в слезливом квиетизме. Ибо нирваны может достичь любой, даже если он всю жизнь посвящает себя действию, при одном условии: им должен руководить учитель, хорошо знающий тексты и посвященный в идеи, который указывает ему правила развития и контролирует его продвижение. То есть можно быть неугомонным или очень занятым бусии в то же время здравомыслящим человеком, заботящимся о своем спасении.

Как и многие другие основатели новых школ, Эйсай не был благосклонно встречен главами разных буддийских направлений, давно занявшими видные места. Услышав, что кто-то сомневается в их истинах, и предчувствуя конкуренцию, главы школ не жалели критических замечаний по адресу нового пророка. Но они не учли предусмотрительности Эйсая, сумевшего приобрести себе влиятельную союзницу — Масако, супругу самого Минамото-но Ёритомо. В конечном счете она смогла убедить мужа, первого сёгуна Камакуры. Постепенно все зарождавшееся рыцарство Японии начало практиковать Дзэн. Успех был таким, что вскоре появилось две школы Дзэн: так называемая школа Риндзай, то есть созданная Эйсаем в 1191 г., и так называемая школа Сото, основанная в 1227 г. одним из его учеников, Догэном (1200–1252), придумавшим и отныне пропагандировавшим знаменитую «сидячую медитацию» (по-японски дзадзэн).

Действительно, в 1223 г. Догэн отправился в Китай. Он получил там от одного учителя Чань разрешение обучать приемам и принципам медитации. Больше чем в тексты, хотя он освоил их в совершенстве, Догэн верил в незаменимость внутреннего личного опыта. Тонкости учения, прекрасные дворцы идей казались ему второстепенными по сравнению с развитием самого индивидуума, с совершением мысленного поступка.

Тем не менее активные люди, эти самые буси, формировавшие новую Японию, упрекали его как раз в сентиментальности, чрезмерной на их взгляд, равно как и в безразличии к реальной жизни посюстороннего мира. Поколением позже они вернулись к учению Эйсая.

Однако оптимизм тогдашних победителей не всегда мог превозмочь пессимизм побежденных; что касается трудящихся и простых людей, на них сказывались тяжелые, а вскоре и катастрофические последствия войн, которые вели меж собой крупные и мелкие сеньоры. Миновало едва поколение с начала режима Камакуры, а народ уже не верил ни во что, кроме очень скорого и зловещего конца того мира, в котором жил. Отчаяние вовсю нарастало в деревнях, где Синран (1174–1263) с 1224 г. начал проповедовать новую доктрину, вскоре с быстротой молнии распространившуюся в тех кругах, представители которых не принадлежали к движущим силам общества. Он выражал надежду на «Истинную школу Чистой Земли» ( Дзёдо Синсю), дополнительно упрощая весть, которую в свое время провозгласил Хонэн. Он намного меньше говорил о воздаяниях и наказаниях, о вознаграждениях за дела, чем о надеждах на прощение. Он утверждал, что рай всегда откроется для того, кто сможет от чистого сердца воззвать к Амиде; у Синрана спасение — это только милость, доступная всем, аристократу и бедняку, интеллектуалу и неграмотному.

Однако двумя поколениями позже даже эта простая идея Синрана казалась слишком сложной. Потому ли, что смерть могла прийти в любой момент, от природных ли бедствий или от руки человека? Это несомненно был один из самых мрачных периодов японской истории, во всяком случае по ощущению большой части современников.

Некоторые сегодня говорят о коллективном депрессивном состоянии. Никогда художники и скульпторы архипелага не создавали столько произведений, ценимых ныне во всем мире, — может быть, просто потому, что они изображали, не боясь преувеличений и с восхитительной виртуозностью ваятелей, страх в чистом виде. Страх за тело, единственное достоверное будущее для которого — стать пищей червям, если только его побыстрее не сожгут по буддийскому обычаю; страх боли в этой жизни; страх переродиться в образе животного, или чудовища, или растения и даже минерала; страх перед завтрашним днем — паническая боязнь перемен и самой непостижимой из всех, то есть обыкновенной смерти.

В XIII в. монастырских художников обуревали одновременно тревожные видения и желание предупредить современников, предостеречь их. Общины заказывали им иллюстрации к представлениям буддизма «шести путей» — шести путей Добра и шести путей Зла, среди которых существует одна узкая тропа, куда может вступить лишь мудрец, внимательный ко всем опасностям и способный не споткнуться. Художники в монастырских мастерских изображали ее в виде тонкой белой нити, оставляя незакрашенное место между страшными темно-синими волнами и ярко-алыми языками бушующего пламени. В особо важных случаях священники показывали эти свитки верующим, как и картины, с жестокой тщательностью изображающие мучения, которые ждут злых людей в аду. И страх еще усиливал страх. Только портреты — скульптурные или живописные — святых монахов, всю жизнь направлявших современников, могли умиротворять души; большие монастыри вешали их, как ковры, на стены своих зданий.

В середине века отчаяние достигло максимума. Нитирэн (1222–1282), один из главных возмутителей спокойствия того времени, основатель «Школы сутры Лотоса» ( Хоккэсю), уверял, что не надо делать ничего, кроме как положиться на особого Будду, Будду Вайрочану, «Сияющего», который так почитался в эпоху Нара и царит над мириадами миров, — ведь настоящее уже завершилось, и настал упадок. И Нитирэн клеймил великих мира сего, разрушавших на его глазах извечную Японию. Фигура спорная — он едва не кончил свои дни по приговору за уголовное преступление, — он впервые воплотил нечто вроде японского сопротивления как вседозволенности придворных, так и сомнительной активности карьеристов- буси: Дзэн, недавно привезенный из Китая, который они все чаще практиковали, пропитывал своих адептов новой китайской, а значит, иноземной культурой. Эти патриотические порывы и объясняют длительный успех Нитирэна и его доктрины, впрочем, хорошо приспособленной к менталитету людей действия.

Странным человеком был этот Нитирэн, чьи поучения, из-за своей простоты обманчиво кажущиеся пустой болтовней, так много сказали японцам и даже верующим всего мира уже во второй половине XX в.

Сын рыбака, он избежал жизни в нищете, удела ему подобных, благодаря монахам храма Киёмидзу в Киото — они приняли его в послушники, а потом, когда ему исполнилось шестнадцать, и в монахи.

Для него началась жизнь счастливых странствий, фактически духовного ученичества: следуя традиции, он стал ходить от одного монастыря к другому. Но ни одно учение — особенно амидаистов, но также и сторонников Дзэн — его не удовлетворило, так что в конечном счете он создал собственную систему верований и взглядов. До поры ничто не шокировало ревнителей буддийской традиции, кроме того, что Нитирэн захотел (с 1253 г.) учить своей доктрине в родном храме, Киёмидзудэра, который в принципе посвящал себе исключительно изучению уже очень старой и прочно укоренившейся в Японии доктрины «Террасы Неба» (Тэндай). Тут не только добрые монахи нахмурились, но и местный сеньор рассердился и в конечном счете велел изгнать самозванца.