Но какими бы ни были бивачные радости, сколько бы ни призывал их ценить юный Чичерин, однако в его дневнике уже в конце октября появилась запись: «Квартиры — понимаете? — квартиры! Не бивак, не лагерь, а настоящие квартиры, чертог, рай! — в тесном бараке, куда мы набились так, что нельзя повернуться, но где зато тепло». Но «рай» в бараке оказался недолгим, как явствует из записи в дневнике от 4 ноября другого семеновского офицера — П. С. Пущина: «Было очень холодно. Остановились на бивуаках в трех верстах от Красного, где наутро должны атаковать неприятеля. Бивуаки вообще непривлекательны, а особенно после того, как побудешь некоторое время на квартирах, но на поле, покрытом снегом, они нам показались особенно невыносимыми» {60} . Отныне на протяжении всей кампании 1812 года русские воины стремились избегать ночлега «под открытым небом, не под кровлей». К этому же стремился и неприятель. Для Наполеона во время отступления по Старой Смоленской дороге также сделалось совершенно очевидным, что сон на открытом воздухе, если и является здоровым, то отнюдь не в России во время зимних холодов; в этом случае бесполезно было располагаться на отдых «ногами к огню» в надежде на то, что «огонь прогреет землю».
В эти памятные дни русская армия согревалась своими победами. «На дневке, вечером, часу в пятом, Кутузов, объезжая бивуаки, подъехал к Семеновскому полку, — вспоминал И. С. Жиркевич. — За ним ехало человек пять генералов, в числе которых был принц Александр Виртембергский, Опперман и Лавров, а позади их семь человек конногвардейцев везли отбитые у неприятеля знамена.
"Здравствуйте, молодцы-семеновцы! — закричал Кутузов. — Поздравляю вас с новою победою над неприятелем. Вот и гостинцы везу вам! Эй, кирасиры! Нагните орлы пониже! Пусть кланяются молодцам!" <…>
Затем Кутузов подъехал к палатке генерала Лаврова, командовавшего в то время 1-й пехотной дивизией и расположившегося за Семеновским полком. Кутузов и прочие генералы сошли с лошадей и приготовились пить чай у Лаврова. Тут же кирасиры сошли с лошадей, стали в кружок и составили из знамен навес, вроде шатра». Тысячи пленных, беспорядочными толпами скитающиеся вокруг биваков в поисках тепла и пищи, сотни трофейных орудий, шатры из неприятельских знамен — эти выразительные подробности полного торжества русского оружия, «когда сам Бог среди нас присутствовал», навсегда сохранились в памяти участников «чудесного похода». Неспроста сам Кутузов, по окончании военной кампании сравнивая себя с Суворовым, заметил: «Конечно, Александр Васильевич был великий полководец, но ему не представилось тогда еще спасти отечество. Я, вставая и ложась, молю Бога, что я русский и что судьбы его дали мне случай спасти отечество».
В январе 1813 года Российская Императорская армия выступила в Заграничный поход. По отзывам русских офицеров, в тот год уже в феврале «погода сделалась прекрасная, дни красные, и деревья пустили почку», а к концу марта «трава уже везде являла вид лета и цветы испещряли поля». Удивительный случай произошел с прапорщиком И. М. Казаковым в Польше, где он против своей воли сменил квартирные удобства на бивачное раздолье: «Однажды ночью, в то время как я спал раздетым, вдруг забили сбор. Лишь только я спустил ноги с кровати, как смекнул, что в избе вода; живо одевшись, сел на лошадь — вижу, что солдаты переходят ручей выше пояса в воде; вместе с ними я переехал на незалитой берег, где и собрался весь батальон, и как стало рассветать, то увидели, что угол между Вислой и Наревом и площадь в Новом дворе составляют одну сплошную массу воды, которая беспрепятственно прибавлялась. Верстах в двух позади были довольно высокие холмы, покрытые лесом, нас повели туда, и, выбрав удобное место, мы расположились на бивуаках, с которых при восходе солнца мы увидели, что вода подходит все ближе к холмам и, наконец, обошла их справа и слева, так, что к вечеру мы очутились на острове, вокруг которого вода разлилась верст на сорок. Избы в деревне залило с крышами — кой-где торчали из воды одне трубы. <…> Остров этот был версты на две в длину, а в ширину от пятидесяти до двухсот сажен; все зайцы и лисицы собрались туда гонимые водой — охота была отличная и производительная. Разлив Вислы продолжался почти три недели…» {61} Русские офицеры, уцелевшие в неудачном для нас «деле при Лютцене», вновь привычно расположились на биваках. Об одном из них, «согретом присутствием» поэта-партизана Д. В. Давыдова, говорится в воспоминаниях M. М. Петрова: «После Люценского сражения весною 1813 года, на третий день отступления нашей армии к Дрездену, перешед Фраубург, арьергард наш, идя чрез всю ночь, остановился рано поутру 23 апреля, отойдя милю от этого города, на позиции, ожидая неприятеля для обыкновенной арьергардной схватки. Я немедля поехал по приказанию Карпенкова, командира полка нашего, осматривать левую сторону нашего места, чтобы знать там ситуацию подробно на случай военного действия, а генерал Карпенков, как аванпостный начальник, остался при бригаде его сторожить неприятеля с лица. Посылая меня осматривать место, он сказал мне: "Приезжайте скорее, а я потороплю здесь всех — и своих, чтобы нам не опоздать накормить солдат и самим поесть до наступления неприятеля". Осмотрев низину левого берега, лесного, реки Мюльды, замечая обрывы предбрежия, я, повернув налево, поднялся на горную окраину логовища, по которой и возвращался уже к арьергардной колонне. Вдруг вижу я пред собою, под кустом дубняжка, лежащего человека, разметавшегося в крепком сне, и остановился при нем. На спящем была рубашка красная с косым воротником, обложенным галуном, шаровары темно-синие суконные, верхнего наряда не было. Его бородка, черная густая, недлинна была. Недалеко от него, на меже пашни, четыре казака, сидя у огня, что-то стряпали, а еще подалее, у кустов над оврагом, стояли биваком гусары и казаки, вместе, числом до 200 человек, и тоже варили завтрак в навешенных котелках. Всмотревшись в спящего, я узнал в нем удалого нашего партизана-поэта Давыдова. "Денис Васильевич! Денис Васильевич!" — закричал я, спрыгивая с лошади. Он проснулся, сел по-турецки и протянул мне руку с приветом. "Что вы тут разлеглись? Разве ретивое ваше не чует близость товарищей военных?" Он рассказал мне, что с самого Люценского сражения дни и ночи бродил с его партиею для разведывания боковых движений неприятельских, из которого поиска только того утра пред восходом солнца возвратился на тракт общего отступления союзной армии. Тут я ему сказал: "Видите ли, полковник, вон там те два высокие дерева на краю поля и при них дымок любезный?" — "Вижу", — сказал партизан-поэт. "Там, на биваке 1-го егерского полка, варится котел славной каши, и Карпенков ждет нас с 'ковшиком', полным угорской водки, на братскую полевую трапезу". Услышавши это, Денис Васильевич вскочил с земли и, как был, без верхнего платья, с подтяжками на плечах по красной рубашке и малиновой феске, поспешно вспрыгнул на поданного казаком коня, и мы поскакали к Карпенкову есть кашу и смачивать "уголья" и пепелища в геройских грудях наших, носивших печаль о умершем пред тем князе Кутузове-Смоленском и проигранном сражении при Люцене Витгенштейном. Между едою и питьем Карпенкова финляндский мой и задунайский военный товарищ говорил много умного о зачавшейся тогда новой кампании Витгенштейнской и читал нам наизусть гармонические стихи "Певца в стане русских воинов", только что раздавшиеся во услышание сынами Отечества нашего, и свои приятные всякому "Наказы зефирам лететь к Отчизне дорогой", между прочим, и "За штофом сивухи хоть простой", и прочие. После полуторачасового возлежания нашего на биваке мы стали во фрунт противу наступавшего неприятеля, а партизан-товарищ взвихрился с удалою дружиною его в сторону левого фланга французского авангарда» {62} .
