В театре тогда занимало все: и действие на сцене, и «закулисные свиданья», и, конечно, происшествия в зрительном зале. «Третьего дни был Италианский театр (итальянская труппа Казасси с 1803 года поступила в ведение Театральной дирекции в Петербурге. — Л. И.), и Леон (Лев Александрович Нарышкин) отличился: сначала сидел в ложе Марьи Алексеевны, захотел спать и ушел в третий ярус, велел отворить 9-й нумер, сел и уснул и не прежде проснулся, как стали разъезжаться. Он бросился к дверям, их заперли; наконец, увидел он в 16-м нумере еще сидящих людей и принужден был перешагнуть через все ложи и войти к незнакомым, которых удивление ты вообразить можешь; он извинился, прыгнул в ложу и скрылся», — рассказывал Марин графу Воронцову о забавной выходке их общего друга {24} .
Иногда в театре происходило и вовсе неслыханное, о чем потом говорил весь город: «Но что случилось вчерась на Каменном театре (Каменный, или Большой театр в Петербурге между Мойкой и Екатерининским каналом. — Л. И.), то, конечно, можно почесть чудом. Давали Les folies amoureuses et L'amour et la raison(«Безумие влюбленных» и «Любовь и рассудок»). Первая пиеса кончилась; долго играла музыка, подымают занавес. Вальвиль и Ла-Тусень на сцене. Вдруг выбегает женщина из-за кулис с страшным криком; никто не может догадаться причины; многие думают, что пожар; наконец слова: On enlevé unenfant avec la toile(Ребенка с занавесом поднимают) решили сомнения. Вообрази ты состояние Valvil: этот ребенок ее дочь! К счастью тут случился Борнье. Он остановил занавес в то время, когда еще он не совсем дошел к верху, однако ж на самой вышине театра. Страшная суматоха в ложах и в партере: дамы падают в обморок, мущины бегают за водой и спиртами, Valvilи ее мать в жестоком обмороке, человек сто на сцене актеров; все кричат, но помочь невозможно. Наконец, взяли сукно, и четыре человека, держа его, подставили под то место, где бедный ребенок на 10 аршин висел, держась за веревку, и стали опускать занавес потихоньку, что сделать было очень трудно, потому что он опускается перевесом. И так Борнье и еще несколько человек опустили его на руках. Дивись, мой друг, твердости духа семилетнего ребенка; он, сидя наверху, кричал: Necraignez, maman, je me tiens fort(Не бойтесь, маменька, я держусь крепко). Но mamanне могла сего слышать, быв без памяти. Надобно тебе сказать, как это сделалось. Девочка была на сцене; мать закричала ей, чтобы она шла прочь; она бросилась к занавесу, и веревка, которой он подымается, подхватила ее за ногу, а девочка схватила его ручонками, и таким образом ее подняли. Признаюсь тебе, что я не могу понять, как она не умерла от страху и если б это случилось со мною, то я не знаю, что бы я сделал» {25} .
Среди военных особым успехом пользовались пьесы с героической патетикой, включавшие в себя одновременно различные виды театрального действа: 8 декабря 1805 года состоялась премьера «Фингала» — трагедии, «исполненной нежности и геройства, с прекрасной музыкой О. А. Козловского, с хорами, балетами, сражениями…». Ф. В. Булгарин до конца своих дней не мог забыть сценического воплощения знаменитой трагедии В. А. Озерова: «После первой неудачи под Аустерлицем появилась трагедия "Димитрий Донской"! Представления ее ждали все, как народного празднества! Я был в первое ее представление, 17 января 1807 года, и сознаюсь, что не в силах описать того восторга, того исступленного энтузиазма, которые обуяли зрителей! Это было не театральное представление, а римский форум, на котором мысли и чувства всех сословий народа слились в одно общее чувство, в одну мысль! — Обожаемый Государь, любезное Отечество, опасность предстоящей борьбы, будущие надежды и слава, тогдашнее положение наше <…> — все это сжимало сердце и извлекало из него сильные порывы. Каждый стих, каждую тираду, припоминающие настоящее положение России <…>, были ударом в сердце! В одном месте театра раздавались радостные восклицания, в другом — рыдания и вопли мести… Тогда еще умели жить сердцем! Тогда не стыдно было выказывать чувства, и жалкая холодность ко всему еще не была принадлежностью хорошего тона!..» {26} Правда, в начале XIX века, искренне и безоглядно «выказав чувства» во время спектакля, можно было столкнуться с другой неприятностью: «Вельможа екатерининской эпохи (а таких в обществе все еще было немало. — Л. И.) не только в службе, но и в частной жизни ощущал себя начальником надо всеми, кто был ниже его чином. И что еще важнее — мало кто не чувствовал себя подчиненным, даже гуляя в саду и сидя в театре. В те времена, к примеру, пожилой и почтенный генерал Олсуфьев посреди оперного спектакля мог в бешенстве вскочить с места и заорать в партер: "Молчите, ослы!" — когда после арии итальянской примадонны восхищенные молодые люди вздумали кричать "фора!". Генерал и в театре ощущал себя государственным человеком и возмутился, что в его присутствии актерами и публикой смеет командовать неведомо кто» {27} .
Среди гвардейских офицеров было немало театральных завсегдатаев, предъявлявших весьма строгие требования к репертуару, предлагаемому на суд зрителей. Так, юный семеновец А. В. Чичерин рассуждал: «В Петербурге, куда со всего мира стремятся люди, чтобы составить себе состояние, — ведь Россия — это золотые прииски Европы, — особенно часто приходится смотреть пьесы-однодневки, которым аплодируют из-за нескольких плоских шуток или едва сносных сценок, но которые не могут удержаться на подмостках. "Мистификация", "Новый Дон-Кихот" пользовались успехом в течение нескольких дней и быстро были забыты (оперетты из репертуара французского театра в Петербурге. — Л. И.). Ничуть не лучше была пьеса "Завтрак холостяков", но она дольше других продержалась на сцене, потому что молодежь аплодировала всем картинам. Там изображаются два молодых человека, впавших в долги, у которых остался в кармане единственный экю» {28} . В то же время молодой свитский офицер Н. Д. Дурново со своими сослуживцами с удовольствием чуть ли не каждый вечер посещал «пьесы-однодневки», названия которых прилежно заносил в дневник: «Вечером мы пошли с Лукашем и Щербининым в Малый театр, где давали "Терпсихору" и "Атиллу". Обе пьесы были очень милы… Я отправился на французский спектакль; давали "Ричард Львиное Сердце"… Вечер на спектакле. Давали "Любовь и случай" и "Мельницу Сансуси". Обе пьесы очаровательны… Отправился на спектакль. Давали "Оракул из Ирато, или Похищение" и "Свидания горожан"». По словам Ф. В. Булгарина, весь Петербург тогда был зачарован балетом «Зефир и Флора», а в разговорах то и дело упоминались имена балетмейстера Дидло, танцовщика Дюпора, танцовщиц Е. И. Колосовой и Даниловой…
Весной 1808 года в Санкт-Петербург по просьбе французского посланника для укрепления дружественных связей прибыла из Парижа знаменитая комедийная актриса мадемуазель Жорж. «Жоржина», о которой французские авторы писали, что она никогда не изменяла своему императору, по свидетельству российских поклонников ее таланта, явилась в Петербург следом за флигель-адъютантом А. X. Бенкендорфом, надеясь опутать его узами Гименея. По-видимому, она была столь настойчива в своих намерениях, что государь, будучи в курсе любовных проказ своих приближенных, поторопился отправить «милого Сашу» в армию на Дунайский театр военных действий. Впрочем, осведомленные люди утверждали, что претензии «мадемуазель Жорж» не ограничивались легкомысленным адъютантом императора. «Наконец-то прославленная девица Жорж явилась на столичной сцене. Из-за репутации ее и некоторых других обстоятельств я дважды ездил в комедию; для меня это великое баловство. Должен признаться, безумно хотелось мне видеть сию королеву подмостков, но прежнее мнение мое о ней сильно понизилось. Фанатики били в ладоши до помертвения, я же нашел ее игру изрядною, но часто даже и дурною и никогда возвышенною. Весь тон декламации ее какой-то фальшивый и напыщенный, как вообще все, что исходит из Парижа, начиная от законов и кончая комедиями. Впрочем, о лице ее не может быть двух мнений, оно великолепно. Но мы еще не знаем, на что она хочет употребить его», — сообщал из Петербурга Ж. де Местр {29} . Однако, государь остался холоден к чарам чужеземной знаменитости.
